Иногда она так тосковала по Сергею, что ей хотелось убежать от самой себя. Исида вспоминала в такие минуты, что она совсем одна на свете, что нет её любимых деток, что Сергей, так похожий на голубоглазого Патрика, бросил её. Она закутывалась в шали поверх шубы и выходила на Пречистенку. Медленно, плавно, одиноко шла одним и тем же маршрутом: вниз до храма Христа Спасителя, вокруг площади, снова вверх – по Остоженке и одним из переулков домой. Русскую зиму она ненавидела. Белое и чёрное, серое и грязное. Холод проникает в каждую щёлку, в рукава, за воротник. Шла неторопливо, покачиваясь как лебедь на волнах. Смотрела вокруг пытливо: вдруг Серёжа едет на извозчике мимо?!

Он и впрямь ехал иногда. Только не мимо, а к ней, пьяный, ночью. Говорил по привычке извозчику: «На Пречистенку!» Несколько раз Галина останавливала его возле особняка Исиды, где терпеливо поджидала возлюбленного. Вскакивала на подножку и командовала: «В Брюсовский!» Сергей притворялся очень пьяным.

Близился Новый год – традиционный семейный праздник. Ужасная тоска держала Исиду крепко, как долгий русский мороз. Вроде она была не одна – вокруг всегда были дети, Мира с Нейдером, образовавшие очень удачный деловой и супружеский союз. Но всё же она была страшно одинока. Она ненавидела Рождество, потому что в этот праздник все дарят подарки детям. Её дети стали воздухом этого мира, их прах стал частью Парижа. Всё, что она делала в жизни после, – лишь попытка забыться. Вспомнила прошлый Новый год. Они жили с милым на пятьдесят шестой улице в Нью-Йорке, в «Великом Северном отеле». Она едва оправилась от страшного отравления эфиризованным шампанским, но всё же была почти счастлива. Теперь, именно теперь Исида понимала это. Как бы ни было ей тяжело с darling, а сейчас было во сто крат хуже. Он легко мог утешить её – одним прикосновением, одним взглядом голубых глаз, ибо в них была доброта и любовь ангела. Ведь он вёл на людях себя иначе, чем с ней наедине. Увы, любовь ангела вне человеческих страстей и вне простого тепла. Ангела нельзя удержать, если он уже улетел…

Этот Новый год она будет одна. Стала думать, кого может позвать в гости. Тридцать первое декабря, вечер. Перебирая в памяти московскую богему, вспомнила про милую актрису, которая именем и даже манерами напоминала ей её ученицу. Позвонила Лизе, пригласила её с другом, тоже актёром, Соколовым, в гости. В трубку услышала звуки радостного застолья, чей-то смех, возгласы. Лиза сказала, что у неё много гостей. Исида сама не поняла, как призналась, что она одна, совсем одна. Видимо, в её голосе было столько горечи и боли, что Лиза на мгновение умолкла. А потом пригласила Исиду к себе. Вдруг осеклась: «Только вы не захотите ко мне прийти! У меня актриса Августа… Мика…» Исида замерла: та самая, которой Сергей посвятил стихи, её стихи, то, что чувствовал на самом деле к ней. Решения Исида всегда принимала быстро. Мгновенно сказала: «Очень хочу! Сейчас приеду!» Собиралась – как на свидание. Она не должна выглядеть просто. Здесь, в России, этого никогда не понимали. К сожалению, она располнела. Потому что жила без любви. Надела прозрачную светло-зелёную тунику из шифона, зелёную накидку и золотые сандалии. Вспомнив стиль Пуаре, из зелёного шарфа соорудила чалму, скрепив её брошью. Наряд вполне пафосный и новогодний. Ярко-пунцовые губы отвлекали внимание от её усталых, мёртвых глаз.

Ей не было страшно туда идти. Она вообще ничего не боялась. Просто любопытно взглянуть: какая она, эта «муза» её милого? Наверное, хоть на час, но это развлечет её…

Что ж, Исида её увидела.

В статной фигуре мало подвижности, отметила она про себя. В постели она не может быть интересной. Лицо красивое, но одновременно тусклое, будто внутри спрятана грусть. Пепельные, серые волосы. Поняла всё-всё в одну секунду. Красивую ширму для своих чувств нашёл её darling. Не удержалась, сказала ей:

– «Ты такая ж простая, как все…» – вот это – вам! А «в первый раз я запел про любовь…» – это мне.

И улыбнулась. Сразу стало легко. Сдёрнула великолепную зёленую чалму и кинула её в угол. Встряхнула красными волосами. Добавила уже проще:

– Езенин в больнице. Вы должны носить ему фрукты, цветы!

Когда рассвет стал стучаться в окна, сильно загрустила. Уходить не хотелось. Полночи рассказывала, как они с милым жили в Европе и Америке, как он убегал от неё, как она танцевала, сколько всякой неправды писала о них пресса, как Сергей поставил на место белого офицера, работавшего официантом, когда тот с укоризной заметил ему: «Вы русский поэт, а продались большевикам!» Он ответил: «Вы здесь находитесь в качестве официанта. Выполняйте свои обязанности молча!» Все эти воспоминания согревали её, но и тревожили сердце. Ей не хотелось уходить из этого гостеприимного дома, ведь здесь она впервые за много месяцев хотя бы просто говорила о милом. Кто любил, знает, какая это горькая сладость – говорить о возлюбленном, потерянном навсегда. А ещё – ей просто некуда идти. Ведь дом у человека там, где его сердце, а её сердце не хочет возвращаться…

Чалму-шарф она забыла. Лиза потом передала с кем-то.

Потрясённая, смотрела Исида на людское море, в лютый мороз января нескончаемым потоком залившее всю Красную площадь и весь Кремль. Это море было сплошь чёрным и полным молчаливой печали. Гроб находился в Колонном зале Дома Союзов. Люди стояли по пять-десять человек в ряд, тесно, но внутри колонны не было теплее ничуточки. Исида стояла вместе со всеми. Иляилич говорил, что может устроить ей пропуск, но она отказалась. Она будет стоять с другими товарищами. Ей было так одиноко, что тут, среди чужих людей, объединённых единой печалью, вдруг стало легче. Никогда в жизни она не видела такого единодушия. Два события, одно спустя девятнадцать лет после другого, – два урока её жизни: первое, что увидела она в России в 1905-м, – похороны расстрелянных рабочих; и почти последнее – похороны человека, которого все эти люди считали гением и своим вождем. Связь между ними была несомненна. Она видела кумачовые лозунги, отороченные чёрными лентами. Если б могла прочесть, то поразилась бы смыслу: «Могила Ленина – колыбель свободы всего человечества».

Странное дело: прямо здесь, среди толпы, в лютом холоде, внутри Исиды зазвучала музыка. Траурный плач Моцарта, басовые звуки «Дубинушки» воплощались перед мысленным взором в движения. Она снова впускала внутрь себя душу музыки, которая рождает танец.

До гроба Ленина она дошла. Два танца возникли в её воображении сами собою, просто по пути к нему. Не вид земной оболочки этого человека поразил её, а та безмерная скорбь тысяч никогда не видевших, не знавших его людей, скорбь, которая, как облако, висела в воздухе. Молчание нескончаемой толпы, когда слышен только шорох ног, вздохи и слёзы…

Он сидел в «Стойле» и, отхлебнув пива, жаловался лучшему другу, Ване Грузинову, на весь ужас своего бедственного положения и неприкаянной жизни. Его намеренно преследуют, вокруг одни провокаторы, вот недавно загребли – ни за что. Подставили попросту, чтобы надёжнее наказать за антисемитизм. А разве он против еврейской нации? Он не согласен с её главенством над русским человеком… Жить с Галей невыносимо. Любит его, замучила, играет в дружбу, почти в супружество, а ему скучно, скууучнооо!!! Потому что всё это бездарно и отвратительно. Он и жил-то у неё от силы недели три – остальное время провёл на Полянке, в санатории. Она чудесный друг, каждый гордился бы такой преданной женой, но, видите ли, видите ли… Вздыхал, делал большой глоток, смотрел куда-то вдаль, туда, где растворялась перед его мысленным взором изжелта-ультрамариновая стена «Стойла»…