Что ж, по крайней мере это было забавно, или ужасно – впрочем, уже не важно, я все равно не поверила ни единому слову, разве что чуть-чуть.

Кажется, я надолго замолчала. Прости: я горела. Огонь стал каким-то другим. Я вдруг почувствовала, что гореть – моя работа, которую я должна выполнить как можно тщательнее и усерднее. Подобно кочегару, чей уголь – собственное тело, я выискиваю участки кожи, которые еще не тронуты огнем, и сжигаю их дотла. Мысль о том, что рано или поздно пламя потухнет, что бы я ни делала, и моя работа останется незавершенной, наполняет меня отчаянием. Но все происходящее кажется мне каким-то фальшивым, как будто это вовсе не огонь, а дешевая и отталкивающая метафора для чего-то другого – для другой работы, которую я обязана выполнять бесконечно, не получая удовлетворения, и в чей очаг подбрасываю не только себя, но все, до чего могу дотянуться.

Стоит мне подумать об этом, и огонь, словно обидевшись, отклоняется в сторону, отказываясь жечь меня, и я испытываю что-то вроде боли утраты. Боль. Что за нелепое слово! Разве болью можно назвать то, что чувствуешь, когда сердце вырывают с мясом? Попадая на меня, искры теперь гаснут; мне не удается разжечь ни одну из них, и пламя затухает, как жизнь.

Теперь я стою там, где был пожар. На месте сгоревшего дотла сарая, полагаю – сарая, который уже и сараем не назовешь, как меня не назовешь человеком; я лишь место, оставшееся от человека, меня, как и сарай, сровняли с землей. Но не успеваю я все исправить, как сарай на моих глазах начинает выстраиваться заново, а потом вспыхивает, как факел. И это пламя тоже гаснет. Но следом вспыхивает новое, и я поспешно запрыгиваю в него, даже не потрудившись присмотреться, поискать различия. Впрочем, и это пламя гаснет – еще быстрее, чем прежнее.

Костры вокруг меня сгорают один за другим все быстрее и быстрее; они не совсем одинаковы, но очень похожи, хотя в одном пламя больше напоминает снег, а в другом – развевающиеся волосы; один разгорается и гаснет, как дыхание; другой горит мерно, как шаги путника, отправившегося в долгую дорогу.

Струны и пламя влекут меня, но пламя выигрывает. Все-таки я дочь своего отца!

Однако за вспышкой неизменно следует угасание, сгоревшая пустота, и постепенно мне начинает казаться, что она так же важна, как и пламя, и даже в каком-то смысле отражает его суть; ведь когда я горю, я уже уголь, пепел; бесцельная, остывшая, кружусь я в неосязаемом очаге.

Иногда я сама разжигаю угасшее пламя, поднося спичку к пучку выпачканной навозом соломы или покрытой мраморными разводами странице, вырванной из старой книги. Иногда кто-то другой оказывает мне эту услугу. Но горю я обычно одна. Бывает, вместе со мной горят другие: моя мать, кролики, малышка Эмили Калп. Один раз моя повешенная мать висит и в то же время пылает; впрочем, эта гротескная картина вскоре меркнет. В другой раз в сарае оказывается девчонка Финстер, а я поворачиваю ключ в замке. Она садится в костер; одежда на ней тлеет, волосы ярко вспыхивают. Я узнаю феникса, символ перерождения, и понимаю, что он является и символом переумирания, продленного и повторяющегося страдания. Мое одобрение сменяется болью, когда я вижу, как чернеет ее кожа, сгибаются и тянутся ко мне руки; она обращается в уголь, но продолжает пылать, и когда огонь угасает на этот раз, я вздыхаю с облегчением.

Сгорая снова и снова, я наблюдаю за происходящим словно со стороны. Череда костров выстраивается в линию на моем пути и тянется до самого горизонта. Тянутся они и в другую сторону, в прошлое, к тому самому первому костру Первому Костру – стенографистка, эти слова следует писать с большой буквы, потому что именно так я воспринимаю его сейчас. Первый Костер – эти два слова подобны названию учреждения, они заслуживают отдельного титула, и не только потому, что Первый Костер высотой и яркостью превосходил все последующие и обладал особым качеством, которое трудно описать, и можно было бы охарактеризовать как «реальность», если бы я была склонна делать поспешные выводы о том, что реально, а что нет.

Но стоит этой мысли возникнуть в моей голове, как я начинаю различать то, чего прежде не видела в его сиянии – другие, более далекие костры, предшествующие Первому, чей свет усиливается и становится ровнее по мере того, как я убеждаюсь в их реальности. Теперь я уже не понимаю, как могла когда-то сомневаться в их существовании. Выходит, Первый Костер вовсе не первый; первого я даже не вижу, есть лишь множество костров, уходящих в бесконечную даль. И это в высшей степени странно, но я решаю не задумываться об этом, особенно увидев, кто горит со мной на этот раз.

– Если память мне не изменяет, я ее не убивал, – произнес отец, – хотя, в некотором смысле, пожалуй, и убил. Но я не смог бы объяснить тебе этого. В детстве ты мыслила слишком буквально. Ты и сейчас мыслишь слишком буквально. – Его голос звучал как-то странно. Он говорил очень громко, но бесстрастно, как говорят с коллегой, пытаясь перекричать повседневный шум; и вместе с тем я едва его слышала. И шума вокруг тоже не было, разве что стук моего сердца, когда я напомнила ему, что нужно биться.

– Абсурд, – отвечала я. – Если ты не виновен в убийстве, совершил бы ты самоубийство из-за угрызений совести? – Однако я уже наполовину поверила ему, и звучные аккорды – отголоски смерти матери – вдруг умолкли. Осталось лишь эхо и я, нелепый человек, сидящий на стуле, слушающий эхо и притворяющийся, что находится где-то в другом месте.

– Что? – спросил он, наклонился и осмотрел свой ботинок; затем поднял палец и, прищурившись, взглянул на него. Кажется, отец терял ко мне интерес. Или к себе?

Вдруг я поняла, что происходит. Единственное, что осталось от моего отца, хранилось в моей памяти; моя ненависть – вот что не давало ему исчезнуть. (Как из всех людей на земле именно я могла забыть, что мертвые тоже умирают?) Напрасно пыталась я привлечь его внимание, демонстрируя еще не обгоревшие участки кожи и взывая к его чувству долга, необходимости завершить незаконченное дело; как отвергнутая любовница, я в отчаянии применяла уловки, больше не имевшие над ним силы.

А моя мать вовсе исчезла. Ее словно и не было никогда – так мне теперь казалось.

Мимо проскакал кролик; на его шубке тлело созвездие искр. Я старалась привлечь внимание отца жестами, спровоцировать его на ужасный поступок, пронзительностью своего взгляда пытаясь удержать его и опутать оковами; впрочем, он сделал бы это сам, если бы взял гарроту [62], которую я ему показала, гарроту, что уже была надета на шею кролика, и даже не надета, а туго затянута, впиваясь в складки шеи; ее цепь покрылась коркой засохшей крови, и упрямая муха сонно пыталась сесть на нее, но у нее все не получалось; ей не хватало места среди других более проворных мух, кишевших над потеками черной крови на кроличьей шерстке и вокруг его глаз, словно обведенных углем; тогда-то я и поняла, что кролик давно мертв и уже разлагается, хотя совсем недавно скакал как ни в чем не бывало.

Когда я повернулась к отцу спиной, в мою душу закралось сомнение: он ли это? Верхняя губа казалась короче, лоб выше; мешки под глазами залегли глубже, а щетина на подбородке свидетельствовала о несвойственной ему небрежности; запах гари, который, я думала, будет вечно преследовать меня после его смерти, сменился едким медицинским запахом, не вызывавшим никаких ассоциаций.