Я сажусь.

И мне сразу кажется, что я сижу очень долго.

Я уже не прибегаю к избитым уловкам: если говорить о времени, оно начнет течь, как обычно, и так далее, и тому подобное.

Откуда-то выскакивает белая кошка и садится рядом, а затем прыжками убегает прочь; прозрачные кончики ее длинных ушей в свете из неизвестного источника сияют оранжевым, как хурма.

Иногда мне кажется, что до меня доносятся чьи-то слова; этот кто-то говорит, что все случившееся было жестоким и бессмысленным, и поэтому имеет ценность. В этих словах есть правда. Но я не уверена, что имеется в виду под «всем случившимся». Хотя может, это и не важно. Может, я не ошибусь, решив, что «всё» значит всё.

Впрочем, вряд ли это так.

И остается вопрос, что имеется в виду под словом «ценность».

Еще одна любопытная мысль: мертвые не говорят, и все слова, которые они якобы произносили, обращаясь ко мне все эти годы, на самом деле были произнесены мной. Я говорила сама с собой. Естественно, эта догадка тревожит меня. Но вместе с тем меня успокаивает мысль о том, что если говорю только я и больше никто, значит, нет никаких причин верить всему, что я слышу. Я умею лгать, в чем я не раз могла убедиться. Но меня смущает тот факт, что я использую одно утверждение, чтобы опровергнуть его же.

Вслед за предыдущей мыслью приходит следующая, лишь немногим отличающаяся от нее: что если все это было обманом, чистым обманом с самого начала, и по этой самой причине – истинно?

Если бы я могла поверить в эту теорию (и неважно, понимаю я ее или нет), я бы нашла в ней некоторое утешение, но и в ней меня кое-что смущает. Ведь я могла бы придумать множество подобных сентенций, и ни одна из них ничего бы не значила: например, я могла бы назвать себя жестокой и именно поэтому доброй; заявить, что я не существую, и это самое убедительное доказательство моего существования; что я никогда не достигну задуманного, и это моя единственная надежда, и так далее, и тому подобное. Думаю, логику ты уловила.

То, что я могу сказать все это, вовсе не значит, что это неправда.

Или значит?

Что-то мне нехорошо.

Нехорошо, что за абсурд. На самом деле я уже ничего не чувствую. Чувства ушли вместе со словами. Ушли непокорные, коварные и льстивые подчиненные; отчаянные деяния, чудесные спасения, наводнения, пожары, кровопролития. Кажется, я подошла к концу своей последней истории. К тому самому месту, где все должно закончиться. История эта очень проста; ты ее знаешь. Все знают. Она заканчивается так: я умираю.

[помехи] Я умираю. [помехи]

Белый лист белые глазные яблоки я лежу все еще лежу наполовину погрузившись в размякшую бумажную кашицу. Ветер несущий пыль и пепел старых костей старых книг беспрестанно гонит ее по лицу белый снег падает с белого неба а пыль летит слева направо беспрестанно. Я там же где остановилась (видимо) и лежу в яме повторяющей контуры моего тела лицо обращено к небесам (к небесам! Право, Сибилла) а губы все еще движутся. Для меня почти не осталось места между белым и белым не холодным и не горячим а едва теплым не ветром и не безветрием. Частицы пепла липнут к перегородке белые волосы не мои завиваются в воздухе складываясь в буквы бессмысленных слов на арабском не имеющем корней. Кучи серого костяного пепла и книжного пепла горки белой соли зубов и снова пепла невидящее око неба смотрит на меня око без зрачка не моргая смотрит на землю и сухой белый огонь жжет мои кости а песок сыплется сквозь отверстие в песочных часах шепот ветра в песке и шепот песчинок сыплющихся с гребня дюны солнце без источника солнце без солнца солнце повсюду и я тоже солнце солнце пульсирует в моих костях ветер который вовсе не ветер ветер который повсюду ветер несет меня хотя я лежу неподвижно и завывает в костях шипит и свистит в утробе рядом со мной зверь с розовой мордой желтым зубом вскрывает жестянку с сардинами или табаком монотонный звук как биение крови в ушах тук тук тук а может это ребенок там, в жестянке, но нет, какой ребенок, я забыла, жестянка пуста. Рядом пустое платье наполненное воздухом медленно жестикулирует. Рядом пустая шляпа с глухим звуком падает на песок. Я пытаюсь перевернуться и, может быть, мне это удается. Я переворачиваюсь. Да. Вот и славно. Лицо наполовину погрузилось в песок. Вот и славно. Один глаз засыпало полностью. Вот и славно. Все равно он видит не больше другого. Медленно, наплывающими волнами, песок втекает в рот, и я не сопротивляюсь. В каждой песчинке – душа. Я рада находиться среди них не больше и не меньше, чем они рядом со мной. Песок набивается в горло; видимо, дышать мне не нужно, пока еще не нужно, или больше не нужно, или не нужно вообще. Неужели этого я хочу, спрашиваю я себя, и тут же отвечаю – примерно этого. Ведьма наконец настигла принца Ничто.

Но что-то по-прежнему не дает мне покоя. Как мошка, попавшая в глаз, или заноза в пальце, Финстер застряла у меня в горле, и когда все остальное растворяется, тает и утекает с песком, она все еще там.

И тогда наконец я вижу ее. Ведь здесь, в краю мертвых, действует простой закон: если я что-то говорю, значит, это правда.

Она передо мной. Запиши это. Ева Финстер. Собственной персоной. Ева Финстер. Я вижу ее; ее зовут Ева; она притаилась на полях, слегка помяв бумагу; рот и пальцы испачканы чернилами, как и у тебя, дорогая слушательница. Она держит что-то в ладонях. Это «что-то» шевелится.

Кажется, это мир.

Я поднимаюсь. Подползаю к ней.

В выдуманных мирах катастрофы поджидают на каждом шагу. Если тебе доводилось бывать в галерее механических чудес, где за монетку оживают диковинные машины, ты видела скелетиков, выпрыгивающих из гробов, чуланов и дыр в земле. Так что я знаю, чего ожидать. Огонь, кролики, фортепианные струны – вот что я там увижу; или женщину в черном с ведерком для угля в руке и открытым люком кухонного лифта за спиной.

Но я ошибаюсь.

Да, в руках ее мир, маленький и детальный, как и мои миры, но ее собственный. Она даже не поднимает головы, когда я подхожу, поглощенная заботой о двух придуманных ею существах. Одно похоже на ожившее сомбреро, а второе – что это? – нечто вроде пони с когтями и раздвоенным языком. Она указывает им дорогу в лабиринте, и когда они проходят мимо цветущей изгороди, бутоны на их пути раскрываются с громким хлопком и шепчут им вслед. Финстер шевелит губами: «влево, вправо, вправо, влево» – и я ни минуты не сомневаюсь в том, что проводник из нее добросовестный; что она никогда не направит их туда, куда не следует, не заставит лишний раз свернуть направо, где за углом скрежещет зубами и поджидает самый крупный в мире хищный цветок.

Кажется, с тех пор, как я видела ее в последний раз, она повзрослела.

И тут мне в душу закрадываются сомнения, Финстер ли это; вижу ли я ее такой, какой она видит себя, ведь здесь можно выдумать и себя тоже и нафантазировать о себе что угодно. Я не стану описывать ее. Я поступлю иначе: скажу, что она такое. (Что она для меня; что она для себя, известно лишь ей одной, для меня ее душа – потемки, недаром «Фин-стер» по-немецки означает «темный»; ее не разглядеть, такова ее Финстерова суть.)