Она – это я. Она – это я, какой я была когда-то, прежде чем они навредили мне. «Я», которого я уже не помню и не понимаю. Она настоящая, потому что я ее не понимаю.

И теперь я готова сказать, что я такое. (Что я для нее. Что я для себя, я уже не знаю.)

Я – вред, который угрожает ей.

Я причиняю вред не только тем, что уже сделала, приведя ее в свою школу, где умирают дети – некоторые, немногие, но некоторые; в школу, ради которой я убила человека или вообразила, что убиваю, это даже неважно; нет, основной вред от меня в том, что я стремлюсь настигнуть ее, поймать, узнать ее и сделать частью своей истории. Я заставила ее не умереть, а стать свидетельницей моей смерти; я захотела держать ее при себе вечно, как плюшевого котенка в фартучке, усадив решать примеры на карликовой грифельной доске.

Но когда я увидела, как она описывает нечто, чего я раньше даже представить себе не могла, а это все же родилось в ее ладонях, чудесное в своей малости и детальности, я перестала желать обладать ею, но захотела вернуть ее в мир живых как можно скорее, чтобы она продолжила жить в мире, не созданном мной. Вот что я искала все это время; вот она, моя живая, цветущая смерть, не-я, в итоге оказавшаяся мной. Чтобы заполучить ее, мне нужно было сделать одно – отпустить ее.

Я не видела другой двери, через которую она могла бы вернуться к живым, поэтому проглотила ее. Я ощутила ее внутри себя, как собственную смерть, близкую и странную. На мгновение я словно стала ею и испугалась, что потеряю ее, присвоив себе, но произошло обратное – она присвоила меня себе, и я поразилась собственной странности. Затем я произвела ее на свет через собственный рот, плача от радости и сожаления о том, что сделала, как любая другая мать.

Ты слушаешь?

Ты приняла ее в мир со своей обычной невозмутимостью. Может, даже одной рукой, другой продолжая стучать по клавишам. Не догадываясь о том, что ничего важнее я уже не скажу никогда.

Отправь ее домой с позором – это подготовит ее к жизни. Ничто так не вдохновляет молодых, как затаенная обида. Пусть мать утешит ее; даже гиены ласкают детенышей. Мы же не утешители, дорогая. Утешать – не наше ремесло.

[Пауза.]

Пожалуй, теперь я тоже отправлюсь домой.

[Пауза.]

Я не открываю рот, я открываю мир, в котором мой рот находится. Челюсти распахиваются, как двери, и через прореху в мире другой мир проливается наружу. Я – дыра, сквозь которую течет поток существования, и этот поток я называла жизнью. Убийства, напуганные дети, их не менее напуганные родители, мертвые кролики, пожары – все это проливается сквозь меня и тает, как туман.

Невыразимое становится словом. Кажется, я знаю, что это за слово. Я собираюсь произнести его. Сейчас я его произнесу.

Читатель, она умерла. Трудно объяснить, как это случилось – как голос, дребезжащий в латунной трубе, стал телом, тихо остывающим на стуле. Ее не было здесь во плоти, а потом она возникла, но я не слышала ни тихого хлопка лопнувшего вакуума, ни скрипа деревянных половиц и плетеного кресла, внезапно просевшего под ее весом. Она не упала с потолка и не раскрылась, как зонтик. Пожалуй, точнее всего будет сказать, что я не видела, как это произошло; я заметила ее уже после того, как она появилась, и к тому времени она была уже мертва, а я знала об этом уже некоторое время и смирилась с этим знанием, как смиряется тот, кто дежурит у гроба. Она сидела напротив, сложив на коленях руки в сетчатых перчатках без пальцев; сидела прямо, будто кол проглотила, с застывшим желтоватым лицом и раскрытым ртом, в котором виднелся сохнущий язык.

Однако я не уверена, что она находилась здесь несколько минут назад, когда из складки в пространстве вынырнула Фин-стер, упала на ковер и с воем отправилась спать. Во всяком случае, я немедля отправила ее в кровать, и вовремя, как оказалось, потому что сразу следом за ней появилось следующее тело – и на этот раз под телом я имею в виду труп.

В трубе над моим ухом звенела тишина.

В начале этого рассказа я задалась вопросом: кто я? Мое любопытство не было праздным, ибо ответ на этот вопрос должен был определить степень моей ответственности за все случившееся здесь сегодня ночью и за то, что должно произойти в последующие часы. И теперь, кажется, я нашла ответ. Я была – и являюсь – директрисой Специальной школы Сибиллы Джойнс для детей, говорящих с призраками.

Я уже с трудом помнила, каково это – быть кем-то еще. Хорошо, что я успела все записать. Если и возникло у меня смутное ощущение, что я предаю себя прежнюю, я поспешила прогнать его, ибо мне понадобится вся моя стойкость и хитрость, чтобы преодолеть огромный путь, который тянется впереди и только сейчас предстал передо мной во всем своем масштабе. Я словно взошла на высокую гору и лишь тогда обнаружила, что за ней лежат вершины куда большей высоты, множащиеся передо мной, покуда хватает глаз, туманными синими эшелонами. Прежде чем я сегодня лягу спать, мне предстоит много дел. Я знаю, что должна совершить, и, печатая эти строки, уже начинаю понимать, как это сделать. Я никогда не стану оглядываться и вспоминать, кем была когда-то и за кого когда-то принимала себя; о жалкой фигурке, ни капли не похожей на меня нынешнюю, статью и горделивостью осанки уже немного напоминающей директрису Джойнс. Встав и шагнув навстречу ее бездыханному телу, я даже пару раз кашлянула.

Подняв ее отяжелевшую руку, я освободила ее ридикюль, зажатый между рукой и подлокотником. Внутри я нашла ее – свои – ключи и заткнула их за пояс. Я привела кабинет в порядок, как хотела бы она. Затем собрала свои записи и позвонила в колокольчик, чтобы вызвать Кларенса.

Но вот что любопытно: когда я подняла ее руку, на внутренней стороне манжеты я увидела слова, написанные чернилами – нечто наподобие школьной шпаргалки. «Нас не существует, но мы несем ответственность за свое вымышленное “я”», – говорилось там.

Приложение

Дата на следующих листах не проставлена, однако судя по состоянию бумаги, записи относятся примерно к тому же периоду; листы были приколоты скрепкой к последней странице отчета Грэндисон. – Ред.

Не стану даже комментировать заявления тех, кто усмотрел на этих страницах некое «признание». Скажу лишь, что прежде чем грозить тюрьмой участникам этой истории, следует вспомнить о том, что она надиктована из края мертвых женщиной, находившейся в терминальной стадии смертельного заболевания и проявлявшей все призраки умопомешательства. Полагаю (и наша констебулярия[64] полностью со мной согласна), текст «Последнего донесения» сам по себе является достаточным свидетельством того, что не только сам рассказ директрисы запутан и сбивчив, но и описанные в нем события невозможны. Даже если признать, что смертельно больная женщина сумела поднять ведро для угля и нанести с его помощью удар такой силы и точности, на который едва ли способна даже здоровая женщина, попробуйте представить, как больная чахоткой затащила тело взрослого мужчины в довольно маленький кухонный лифт. Остается также еще одна неувязка: директриса отбыла в край мертвых до приезда инспектора и так оттуда и не вернулась. Этот доказанный факт пытались оспорить некоторые невнимательные читатели, заявившие, будто сама директриса сказала, что ненадолго покидала край мертвых, чтобы осуществить это убийство. Что ж, если вы действительно готовы поверить всему, что говорится в «Последнем донесении», будьте так любезны, преклоните колено, ибо я – королева страны Тру-ля-ля.