— Мы тут не главные. Мы прожили свою жизнь. Наше будущее — это вы, — ответила мама.

Папа, покачав головой, посмотрел на меня с удивлением.

— Ты спросил: справимся? А мы разве уже однажды не справились? Разве не оставили дом, друзей? И опять все нажили. Если говорить о жизни, то не забудь опыт нашей…

Ну да! Вот откуда их сила, их мужество! Опыт! Как же я сразу не сообразил? На миг я почувствовал себя круглым дураком.

Мы с Оливье остановились напротив лионской биржи труда. Скоро в этом здании начнется спектакль. Вокруг все было спокойно, но в воздухе уже витала напряженность. У нас невольно возник вопрос: а мы-то зачем сюда пришли? В этом квартале хозяева — скины. Но все же не двинулись обратно. Наоборот, подошли поближе, ловя на себе косые взгляды.

Что? Неужели уже началось? Неужели мы с ходу вступили в битву с чудовищем, из-за которого пришли сюда?

На ступеньках, которые вели в здание биржи, расположились сбоку два студента-еврея с плакатом в руках: двое темнокожих бросали друг другу вызов — Мартин Лютер Кинг и Дьедонне[87]. «Антисионизм по сути тот же антисемитизм», — говорил один другому.

Плакат мне не очень понравился. Фигляр с претензией на юмор недостоин был находиться рядом с афроамериканским проповедником. На мой взгляд, евреи утратили умение общаться. Их попытки привлечь на свою сторону общественное мнение по большей части плоски и неуклюжи. Бесполезны, а возможно, даже вредны. Наши враги по этой части куда успешнее. Возможно, потому что им есть что сказать, они знают, чем завести людей, у них есть стратегия. А у нас только жалобы. Выходки Дьедонне пользуются спросом, потому что народ любит язвительные формулы, ядовитые насмешки, укусы исподтишка. Наша беззубая защита никого не трогает, она похожа на нескончаемую жалобу, что судьба нас определила в вечные жертвы. Мне не хотелось идти сюда и демонстрировать свое отвращение к жалкому паяцу, но настойчивость друзей в конце концов взяла верх. И я тут же придумал, почему здесь появлюсь: я приду на представление, потому что хочу посмотреть, что за публика ходит на Дьедонне, кто они такие — новые антисемиты со спокойной совестью, коллаборационисты XXI века.

Я заметил нескольких знакомых ребят из Движения, группы, членом которой был уже немало лет назад. Узнал и несколько своих старых друзей, всегда готовых прийти на помощь в случае необходимости. Незнакомых узнавал по манере держаться. Сдержанной, но… настороженной — губы сжаты, взгляд зоркий, шея втянута в плечи. С одной стороны, они хотели оставаться незамеченными, с другой, в любую минуту готовы были вмешаться. Искоса они наблюдали за горячими головами. За своими же ребятами из общины, которые пришли сюда, чтобы подраться. Они их, возможно, даже знали и одобряли, но получили приказ всячески сдерживать. И еще наблюдали за чужими, незнакомыми, с неведомыми намерениями и планами.

В равномерно дышащей толпе я замечал искрящиеся силовые точки. Я чувствовал: малейшее повышение голоса, неожиданный шаг в сторону — все может сыграть роль детонатора, и ситуация станет неуправляемой. Поэтому я счел нужным напомнить Оливье нашу с ним позицию.

— Без лишних слов: мы пришли не драться. Если я увижу, что народ возбудился, ухожу немедленно. И ты тоже. Как-никак нам по сороковнику, так что не будем играть в мускулистых гладиаторов.

Оливье улыбнулся.

— Хорошо, старший брат. В любом случае, я полностью с тобой согласен относительно сегодняшней акции.

Появился Мишель:

— Надо же! Все-таки пришли! И кто же вас переубедил?

— Никто, — отозвался Оливье. — Мы пришли, чтобы тихо и достойно дать понять, что дурацкие шутки Дьедонне нас шокируют, что мы в курсе и настороже. Запрещать ему выступать — значит делать из него мученика. Пресса только того и ждет, найдет предлог и снова обрушится на общину.

Выражение лица Мишеля говорило, что он с нами не согласен.

— А что собираешься делать ты? — спросил я его.

Он заколебался. Операция была секретной. Но он говорил со старыми друзьями, и в конце концов доверился.

— Мы войдем в зал и устроим скандал. Пусть отцы городов, где выступает этот козел, призадумаются, прежде чем выпускать его на сцену.

Лицо Мишеля приняло торжественное выражение — с таким мы в молодости отправлялись на спецзадания. Я расхохотался, он выпрямился и обиженно посмотрел на меня.

— Прости, но… Мне кажется это смешным. Тебе сорок, Мишель!

— И что? Ты думаешь, с годами моя решимость увяла? Или сил стало меньше? Годы — пустяки! Ты остался таким же сволочугой, как в молодости!

Зазвонил его мобильник. Он ответил, потом попрощался, и мы расстались.

Начала подходить публика. Послышались свистки. Мальчик, член Союза еврейских студентов Франции, взял в руки мегафон и стал задавать вопросы будущим зрителям. Большинство проходили мимо, опуская головы. Кое-кто с улыбочкой нас толкал. Ребята, участники акции, смешались с толпой и старались завязать разговор.

— Вы идете смотреть смешной спектакль или политическое шоу?

— Что вы думаете о текстах Дьедонне?

— Вы смеялись над его последним скетчем?

— Вы слушаете его, и значит, поддерживаете. Вам не стыдно?

Ответы были разные. Диктовали их опаска, застенчивость, злоба, глупость, предвзятость.

— Хочу составить собственное мнение.

— Он юморит, юморит, и все. Как Колюш юморил. Или Депрож[88].

— А почему это вы навязываете мне свое мнение? У нас демократия, что хотим, то и думаем.

— О евреях и слова нельзя сказать, сразу запишут в антисемиты!

Там и здесь повышаются голоса, угрожая обернуться стычкой. И вдруг в толпе волнение.

На ступеньках появилась девушка в клетчатой арафатке, она по-нацистски выкидывает вперед руку и застывает с вызывающей улыбкой на губах. Толпа приходит в движение. Нас с Оливье несут к лестнице. Да нет, мы тоже охвачены яростью и стремимся туда, чтобы ее схватить. Один из скинов хватает провокаторшу за кофту и утаскивает внутрь. Крики, брань, толкотня. Организаторы акции всеми силами стараются утихомирить народ. Ребята из Движения им помогают: окружают самых горячих и отводят в сторонку.

Я стараюсь успокоиться и вдруг отдаю себе отчет — понимаю, с какой яростной ненавистью я несся к этой девушке. И что? Я бы ее ударил? Женщину?

— Если наше решение в силе, то самое время уходить, — шепнул мне Оливье.