себя в спальне и смотрю в Жирное лицо Ловсхайма, выглядевшее теперь менее испуганным. Я сознавал, что он держит кинжал в своих жирных пальцах. Но его обвинение было нелепым и делало нереальной всю эту сцену.

— И вы еще хотите, чтобы я вызвал полицию? — прибавил он с выражением лица, близким к улыбке. — О, вы действительно очень глупый человек, если воображаете, что это поможет установить вашу невиновность.

Мне еще было трудно говорить. Но внезапно все вновь обрело реальный смысл. Память вернулась ко мне со всей освежающей силой, подобно потоку ледяной воды. Недавно Сю Телли стояла на месте Ловсхайма с той же шпагой в руке и, проводя пальцами по ее острию, говорила, что она подобна кинжалу.

Затем я оставил ее одну в комнате. Я пошел в холл подлинным коридорам, и когда я выглянул оттуда, то видел, как тень ее фигуры мелькнула через полосу света моей комнаты и скрылась во мраке коридоров... И тотчас после этого я нашел убитого человека около той же двери. Он был убит кинжалом, который я недавно видел в руках Сю Телли. Я не был больше ошеломлен. Все стало мучительно ясно и реально.

Но беда заключалась в том, что я не знал, что делать. Я не был находчивым и не умел быстро соображать. Я стоял, глядя на Ловсхайма, и молчал.

Я не испытывал удовлетворения от того, что мой взгляд раздражал Ловсхайма и, очевидно, смущал его. Но мне было приятно, что он сказал про это не без злобы:

— Вы, американцы, все таковы. Прямые взгляды, прямые носы, прямые подбородки. Как угадать, что вы думаете? У вас напыщенные лица, словно вы аршин проглотили, так мы говорим о вас. Полагаю, что вы гордитесь своими глупыми, напыщенными рожами. Ну, так как же, звать полицию?

На это можно было дать лишь один ответ.

— Вызывайте немедленно! Я не знаю, каким образом этот кинжал попал туда. Я не знаю, кто этот парень и кто убил его. Я ничего не знаю об этом. Я полагаю, вы будете обвинять меня, но все равно, вы хорошо сделаете, если немедленно вызовете полицию.

Он был явно обескуражен. Он смотрел на меня и, подойдя ближе, заглянул мне в лицо.

— Кто вы такой? — снова спросил он почти шепотом, и в голосе его чувствовалась тревожная напряженность. И опять этот вопрос почему-то пробудил мою ярость.

— Послушайте, Ловсхайм, я вам уже сказал однажды, кто я и что я не убивал этого человека.

Он отступил от меня на пару шагов, и в этот момент в коридоре пронзительно взвизгнул женский голос:

— Боже мой! Что это такое!

— Замолчи, Грета, тише!

Голос Ловсхайма помешал женщине вновь вскрикнуть. Я вздрогнул. Она уже стояла на коленях перед убитым человеком. Это была женщина в желтой шали с бахромой, которая спадала с ее плеч. Она подняла руку, чтобы удержать шаль и не дать ей выпачкаться в крови. Ее рыжие волосы были стянуты на шее в тугой узел. Она пристально смотрела на мертвеца, и губы ее шевелились. Ловсхайм все еще держал кинжал своими жирными пальцами. Он поспешно подошел к женщине, я последовал за ним. Она повернулась к нему с искаженным от ужаса лицом и прошептала:

— Все-таки ты убил его!

К этому времени он успел нагнуться к ней, и за его спиной мне не было ее видно. Однако я слышал его голос:

— Он был найден мертвым на площадке. Я не знаю, кто он, этого никто не знает, он не из числа гостей отеля. Я хочу сейчас вызвать полицию. Этот человек нашел его здесь.

Он обернулся ко мне.

— Раз вы настаиваете, моя жена может пойти и позвонить в полицию.

Значит, рыжеволосая женщина была мадам Ловсхайм. Когда она встала, я имел возможность рассмотреть ее как следует. Она была довольно красивой женщиной. Но лицо ее было искажено ужасом, это сильно старило ее, хотя ей не могло быть более сорока лет. Она прижимала к себе желтую шаль. Толстые складки шали обрисовывали ее полную грудь и тонкую талию. Даже в этот момент я почувствовал в ней какую-то привлекательность. Это не было шармом, словами это передать нельзя, и все же ее обаяние дошло до моего сознания, позже я вспомнил об этом.

Поднимаясь с колен, она заметила кинжал, зловеще окрашенный кровью. Ее сверкающие глаза смотрели на него, зрачки расширились. Затем она сказала:

— Он был убит этим.

Это было сказано тоном утверждения. Ловсхайм кивнул головой, а я издал какой-то звук, потому что она повернулась ко мне.

— Кто убил его?

— Он был убит этим кинжалом, — ответил Ловсхайм и продолжал, перейдя на косвенную речь: — Это сабля из часов, которые находятся в комнате этого человека. Но он утверждает, что нашел тело на площадке и ничего не знает об этом деле. Он настаивает, чтобы я вызвал полицию. Он говорит, — продолжал Ловсхайм, высказывая явившуюся у него задним числом мысль, — что его имя Сандин. Он зарегистрировался под этим именем.

В этой запоздалой идее был заложен какой-то тайный смысл, совершенно мне непонятный. Однако мадам Ловсхайм тотчас уловила его, вновь обернулась ко мне и стала разглядывать меня с тем же напряжением, что и ее муж. Ветер яростно завывал, и окно возле нас дрожало. Ее глаза блестели. Лицо ее уже не было искажено ужасом, бледность исчезла, оно стало замкнутым и задумчивым, губы были плотно сжаты. Она сказала резко:

— Ловсхайм, ты дурак.

И пока толстяк, смущенный этим тоном, что-то бормотал, стараясь сгладить неблагоприятное впечатление, она вновь отрезала, перебивая его бормотание:

— Ты дурак, — повторила она, и я почувствовал, что она с удовольствием дополнила бы это замечание другими эпитетами, так как взгляд ее был не очень-то нежный.

— Конечно, имя этого человека Сандин. И если он говорит, что не имеет никакого отношения к убийству, почему мы не должны этому верить? А что касается этой шпаги с часов — так можно найти с дюжину объяснений. Но беда в том, что полиция не поверит ни одному из них. Поэтому лучше, всего просто забыть об этой шпаге. Ну-ка, дай мне ее сюда.

Ловсхайм сделал протестующий жест, однако передал ей шпагу, и она спокойно взяла ее. Глядя на окровавленное оружие, она совершенно не обнаружила страха или неприязни и проявила хладнокровие, которое сделало бы честь даже Синей Бороде.

— Я просто отмою ее, положу на прежнее место, и никто не будет об этом знать.

Ловсхайм выглядел смущенным.

— Но так ведь совершенно не годится, — сказал он