Настя придвинулась к самому пламени и простерла над ним свои окоченевшие руки.

— Говорил — не купайся. Упрямая.

— А ты трусишка, — цедила девушка и стучала зубами. — Подкинь хворосту!

Костер полыхал жарким пламенем, волны тепла кружились около него, и Настя скоро согрелась.

— И зачем ты лезла?

— Перестань! Я же полгода не видела Ирени, пальчиком не касалась к ней.

Костер оставили догорать и пошли дальше. При рассвете показались знакомые белые домики и окутанные туманом озера.

Старик Дымников был обрадован и напуган.

— Дочка, не случилось ли беды? Явилась ты без письма, без упрежденья.

— Ничего не случилось, письмо я послала позавчера.

— Ну, так оно придет завтрева, письма-то раз в неделю носят. А що Горького-то привезла?

— Привезла. На станции он, в багаже.

И вновь зашумел дымниковский дом, запели двери, заговорили стены, наполнилась молодыми голосами его пустота.

* * *

До августа прожил Степа в Дуванском, работал с матерью на огороде, а в свободное время удил рыбу. По праздникам он ходил в Озерки к Насте. Все дни до поздних вечеров они бродили по горам, купались в Ирени или разводили костер где-нибудь на вершине и сидели около него.

— Далеко ли он виден? — говорила Настя про костер. — И что думают?

— А ничего, на горах часто разводят костры; то охотник, то бродяга, то геологи.

Длинные летние дни были для них слишком коротки, и вечерами Настя до полдороги провожала Степу, когда он уходил домой.

Возвращалась одна и весь путь кричала:

— Ау!

— Слышу! — отзывался Степа.

Перекликались, чтобы чувствовать себя вместе. В тишине и неподвижности горной ночи голоса катились далеко-далеко.

В августе Марья продала корову, овощи, заколотила дом, взяла с собой кое-какое добро да лапти, оставленные Якуней, и поехала со Степой в листокатальный завод. С ними ехала и Настя. В заводе они пришли в барак, но он оказался пуст.

— Где же народ? — спросили проходившего мимо рабочего. — Где Петр Милехин?

— На новых, — ответил рабочий, махнув рукой за пруд.

Милехину отвели квартиру в две комнаты и небольшой участок под огород и цветник.

— Вот, мать, копайся сколь душе угодно и не жалей Дуванское.

Степа с отцом заняли одну комнату, а другую отдали матери, потом перетянули в нее и Настю. Девушка скромно устроилась в углу, поставила стол и положила на него книжки Максима Горького, про которые отец сказал: «Що, девка, хорошо ведь, только больно уж много». А Степа принес медную Якунину дудочку и попросил повесить на стену.

— Я было у себя повесил, да отец велел убрать: не любил он Якуню.

Девушка охотно повесила дудочку над кроватью. Она знала пастуха по рассказам своего отца и называла его «забавный дедушка». Степе многое напоминала Якунина дудочка, и он не хотел сразу отдавать ее в музей. Там она еще належится: крепкая, медная, вечная.

В сентябре Степу перевели из мартеновского цеха в школу заводского ученичества. Отец по этому случаю пообещал сыну:

— Из первой же получки куплю тебе гармонь. Двухрядку с серебряными колокольчиками.

А сын вдруг огорошил отца:

— Не надо, не разоряйся!

— Разонравилась? А что надо — целый оркестр?

— Ничего. В прошлом году гармонь спать не давала, а теперь хоть век не будь ее. Забава для маленьких.

— Ишь какой большой стал! — проворчал отец, все еще не понимая сына. — Заводские ребята любят шататься с гармошками.

— И пускай шатаются. Мне и так хорошо.

— Как это?

— Без гармони, без шатанья.

— Красной девицей стать хочешь, вроде Насти? — Отец насмешливо хмыкнул.

— Стану кем-нибудь, — отозвался сын.

Никому еще не открывал он свою новую мечту — сделать что-нибудь большое, необыкновенное, за что Кучеров и все другие люди к трем великим Степанам: Разину, Халтурину и Чумпину прибавили бы четвертого — Степана Милехина.

ТОЖЕ ДОМЕНЩИК

В тот день Петрокаменский завод не работал. Стояли все цехи, не стучали молота, не гремели железные листы, и дым из трубы валил не клубом, а тоненькой струйкой. Весь народ с утра пошел с флагами, с песнями гуртом по улицам. На площади комсомольский оркестр дул в большие медные трубы, а народ пел «Интернационал» и «Смело мы в бой пойдем за власть Советов»…

Климка надернул опорки, волосы прихлопнул отцовской кожаной кепкой и стриганул на площадь. Там помогал петь «Молодую гвардию»; подержал за древко флаг прокатного цеха и все спрашивал у рабочих:

— Скоро ли домну открывать будут?

— Скоро, сегодня. Не вертись, стой смирно, говорить будут.

В тот день Петрокаменский завод пускал доменную печь. Она с восемнадцатого года и до двадцать пятого стояла холодная. Говорили что в ней совы навили гнезд, а по стенкам проросли грибы. Насчет грибов было сомнительно — не легко вырасти на камне, а совы будто и вправду угнездились.

В тот день собрались все петрокаменцы, чтобы сказать домне: довольно тебе стоять пустой и холодной, довольно. Берись за свое дело, плавь нам чугун!

Были у всех петрокаменцев веселые лица, зычные голоса, легкий неусталый шаг. И понятно: доменный цех — главный в заводе, можно сказать, кормилец, он дает чугун, этот заводской хлеб, которым живут все другие цехи: мартеновский, прокатный, кузнечный. Теперь они работают на