– Добрые феи? И что это значит? Это как – добрые феи?

– Это человек, который творит добро. Человек из Холиленда хочет творить добро.

– Ничего не понял из того, что вы сказали.

– Потому что вы француз.

Когда в 1984 я прибыл в аэропорт Аммана, меня принял директор Всемирного банка и его жена-американка, вернее, иорданка, как она на поправила несколько раз. Она сама себя поправляет.

– Мы только что с прощального коктейля, который давала жена посла Алжира. Вы читали ее книгу?

– Нет.

– А ведь о ней много говорили.

– Откуда вы знаете?

– Она показывала мне альбом с вырезками из прессы.

– А причем здесь добрые феи?

– Она одна из них. Часть своих гонораров она отдала беднякам королевства. Хотите познакомиться с королем?

– Нет.

– У нас есть еще одна добрая фея. Она святая. Все в Америке так ее и называют: «Святая».

– А что она делает, чтобы быть святой? Очень интересно.

– Она помогает людям из лагеря Бакаа. Каждое утро наблюдает за каменщиками и столярами, которые строят дома.

– Там строят дома?

– Да. Всемирный банк, который представляет здесь мой муж, ссужает деньги правительству, а государство дает их молодым семьям.

– А что такое Всемирный банк?

– Это благотворительная финансовая организация. Мы говорим «World Bank». Неужели вам не рассказывали?

– Ссужает деньги? И под какие проценты?

– Девять с половиной. Он дает сумму, эквивалентную ста пятидесяти тысячам французских франков. Иногда больше, но редко. Погашается за восемнадцать лет. На эти деньги нужно купить землю и построить хотя бы двухэтажный дом.

– Как же погасить такую сумму?

– Банк находит работу.

– И берет часть ежемесячной платы?

– Разумеется, но, по крайней мере, у главы семьи есть гарантированная работа на восемнадцать лет и собственное жилье.

– А если он захочет уйти раньше?

– Пусть уходит, но тогда он теряет право на дом. По крайней мере, не сможет купить его по твердой цене.

– А если он член профсоюза или какой-нибудь политической партии?

– Поймите меня правильно, король Хусейн и королева Нур, которых я прекрасно знаю, не могут терпеть рядом с собой людей, которые выступают против них, тем более, ссужать им деньги.

– Понятно, Мадам, а святая, что делает она?

– Она делает добро. Две недели назад у нас тут был один американский писатель, который пишет о ей книгу.

– И она согласна?

– Конечно.

– Тогда я знаю: в этом-то и есть святость.

– Ничего не понимаю, что вы говорите.

Так вот почему на лицах бывших фидаинов я видел эту грусть: велико было искушение продать себя или сдать напрокат на восемнадцать лет. Америка держала на крючке Иорданию и этим тоже.

– Всемирный банк ссужает под такие-то проценты, мы ссужаем по новой за такие-то. На эти деньги ты должен купить землю от ста до ста пятидесяти квадратных метров в двадцати километрах от Аммана. Дом должен быть не выше трех этажей. Архитекторы составляют планы, ты выбираешь тот, который тебе нравится. И еще: ты должен всё вернуть за восемнадцать лет, но на эти восемнадцать лет мы нанимаем тебя на работу.

– Я буду собственником?

– Разумеется. Через восемнадцать лет, когда всё оплатишь.

– Но я же могу состоять в…

– В ООП? Нет. Израиль этого не потерпит. Всемирный банк тоже[95].

Начиная с 1970 года, особенно после сентября Палестину заполонило огромное количество арабской литературы, словно намереваясь поглотить ее. Сначала маленькими тиражами были напечатаны разного рода практические издания. Некоторые на дорогой бумаге, белой или блестящей, где за восторженными словами и картинами Палестины не было видно ни народа, ни фидаинов. Бледно-тусклый мрак, снежная ночь скрывали всё, а снег не переставал падать, и всё, в самом деле, всё, ограда на лугу, фидаин в поту или в крови, рожающая женщина, пихтовый лес, лагеря, консервные банки, всё было покрыто толстым слоем слов, всегда одних и тех же, за которыми, в конечном итоге, исчезало всё, что имеет хоть какое-то отношение к настоящей Палестине: невеста, дикая молодая кобылица, вдова, беременная женщина, нетронутая девственница, королева арабского мира, буква алиф, буква Ба, начинающие суру Аль-Фатиху, сонм других слов, других образов, других поэм, и всегда Палестина была женщиной. Гиперболы нужны для того, чтобы дать представление о борьбе, но я спрашиваю себя, а что, если задача была совсем другая: сделать эту борьбу нереальной до такой степени, чтобы она стала поводом для стихотворения. Впрочем, происходили странные вещи, эти стихотворения, написанные и опубликованные в Марокко, в Алжире, Тунисе, Мавритании, наверное, относило ветром к палестинцам, а потом они снова падали на страну, в которой были написаны. Я не имею в виду добровольцев, которые отправлялись автостопом, в одиночку или группами, чье количество нельзя было сравнить с количеством поэтов, но поневоле мне думалось: что если арабский мир все-таки не смог противостоять искушению превратить борьбу в стихотворение. Преимуществ множество: сэкономить силы и не утруждать себя необходимостью добираться до поля сражения, избежать ранений или смерти, доказать другим и самому себе, что слова тебе подчиняются, сделать нереальной палестинскую борьбу и тем самым оправдать нежелание покидать Университет Туниса: ради нереальной борьбы не стоит двигаться с места.

Многие из этих изданий были напечатаны на такой роскошной бумаге, что я думаю, а не поставляет ли ее ООП? А может, каждый поэт получает зарплату за свой талант? В 1972 мне говорил об этом Дауд Тальхами:

– Многие арабы хотят, чтобы их напечатали в «Афэр Палистиньен». При этом запрашивают бешеные суммы[96].

Еще стоит заметить, что стихотворений этих стало больше, когда бедуины разгромили Сопротивление. О его возрождении говорили куда с меньшим восторгом, чем о позоре, павшем на Хусейна. У арабских поэтов слезы на глазах появлялись быстрее, чем на губах у командиров – военные приказы. Поэтической продукции становилось все меньше. Эти наблюдения мне приходится записывать на каком-то счете ввиду нехватки японской бумаги высшего качества.

Сказать или написать, что мир был размежеван и каким именно образом – это еще не само межевание. Написать, что палестинцы познавали географию, когда перемещались из одного аэродрома в другой – это не террористический акт. Поскольку революция не завершена, имею ли я не только право, но и возможность описать хотя бы ее часть? Сейчас она выдохлась, но может окрепнуть в любой момент. Какой-нибудь пастух-кочевник в Египте или монгольской степи, возможно, потомок XVIII фараоновской династии. Он пасет своих баранов и хранит тайну своего царства, не открывая ее никому. Однажды он вновь обретет трон и руку своей сестры.