Немного погодя Сюзанна взглянула на экран телефона и что-то сказала: такси. Оба схватили пальто, выронили, подняли, накинули на плечи и вышли в коридор.

Меня понемногу отпускало, но сад по-прежнему казался до жути чужим, вроде он, а вроде и не он. При мысли о том, чтобы подняться и пересечь это пустое пространство, по спине пробежал холодок, кто знает, что таится в укромных уголках, какие ловушки подстерегают, какие перепутавшиеся плети, дикие псы, лучи фонарей. Но меня трясло, задница вся промокла, и даже если та тварь была всего лишь совой, оставаться с ней один на один мне не хотелось. В конце концов я заставил себя подняться, преодолевая головокружение, и припустил в тени к дому, точно перепуганная мышь.

По лестнице я поднимался на ощупь целую вечность. От запаха пыли, мерного тихого храпа из комнаты Хьюго, скрипа половиц сердце замирало, прекращало биться. Я никак не мог решить, будить ли Мелиссу; с одной стороны, ей нужно как следует выспаться, с другой – я просто обязан ей все рассказать, весь этот бред, из-за которого мы с ней поссорились первый раз в жизни, я не мог ждать до утра.

– Любимая, – тихо, как мог, произнес я в темноту нашей спальни. – Ты спишь?

И сразу же догадался. Воздух в комнате был стерильный, прохладный, ни дыхания, ни ее запаха, ни следа ее тепла.

Я нашарил выключатель. Постель заправлена, шкаф открыт, вешалки пусты.

Я тяжело опустился на кровать. В ушах гудело. Отыскал телефон, позвонил Мелиссе – автоответчик. Набрал еще раз, то же самое. И еще – она отключила телефон.

Я и не думала, что это ты, сказала она, глядя мне в глаза, и я поверил ей, потому что хотел поверить. Неудивительно, что она весь вечер неотступно размышляла о чем-то, неудивительно, что так отчаянно старалась вытащить меня отсюда – среди ночи, пьяного, обдолбанного, бросить все, сбежать в чем были. Она пыталась меня защитить. Боялась, что если я продолжу расспросы, то узнаю, что натворил.

Почему-то сильнее всего меня ранило не то, что Мелисса решила, будто бы я способен убить, – в конце концов, мы с ней тогда и знакомы-то не были, у всех подростков каша в голове, они тупят и ни черта не соображают, мало ли что я мог отмочить. Но мне казалось, уж сейчас-то Мелисса знает, кто я такой, знает меня как никто, по-настоящему, даже если я сам себя не узнаю, помогает мне держаться, но получается, я ошибался, и от этой мысли хотелось уронить голову на руки и расплакаться. Я ведь не какой-нибудь там заскорузлый мудак, не психопат, способный начисто позабыть об убийстве, задвинуть его в дальний угол памяти и жить себе дальше как ни в чем не бывало, – ну вот, снова-здорово, с чего я взял, будто знаю, кто я такой, на что способен, на что нет?

Мелисса, Леон, Сюзанна, Рафферти, Керр. И, насколько я понимаю, Хьюго – сказал же он тогда в машине: Хотел бы я знать, как так получилось, что он очутился в этом дупле. Мне кажется, я имею право знать. Теперь-то я понимал: он осторожно, деликатно намекал мне, чтобы я во всем сознался. Кто еще? Может, кто-то из группы одноклассников на фейсбуке? Дек, Шон? Мой отец? Моя мать?

Вихри малиновых цветов, разложенных на сизой столешнице, методичный, ритмичный промельк ножа в солнечных лучах. Сухой удивленный голос Сюзанны: В этом весь ты: все, что тебе не нравится, моментально выкидываешь из головы.

Вот наконец все и встало на свои места. Как же я раньше не догадался, это же очевидно: все они считают меня убийцей, потому что я и убил Доминика.

В доме стояла мертвая тишина – ни скрипа, ни единого шороха, ни храпа Хьюго. И дом, как сад, теперь казался мне чудовищным миражом, в котором зреют необъяснимые, неудержимые перемены, половицы хлюпают под ногами, как мох, кирпичные стены вздымаются, как занавески, будто их надувает снаружи незримая сила.

Где ты был той ночью?

Я пытался себя убедить, что я бы не забыл такое. Удар по башке способен выбить из памяти слово “дуршлаг” или когда я в последний раз видел Фила, но не такое. Но я уже не знал, правда ли это.

Фэй сказала, что ты тем летом вроде как злился на Доминика.

Он умер, когда мы окончили школу и должны были вот-вот разбрестись кто куда, зажить каждый своей жизнью. Леону уже не пришлось бы терпеть выходки Доминика – типа той, со шкафчиком в раздевалке, все это осталось в прошлом. С чего бы Леону понадобилось его убивать?

Готов поспорить на что угодно: вы хотели всего лишь припугнуть Доминика. Вы собирались малость его встряхнуть, ничего серьезного.

Но если бы так все и было, подумал я – по стенам бежала тошнотворная рябь, на краю поля зрения пульсировал мрак, – то вся моя жизнь неминуемо изменилась бы: кошмары, ужасные воспоминания, панические атаки при виде каждого копа или сада Хьюго, и никакая травма головы не в состоянии это переписать…

Нам стало так стыдно, что мы весь вечер просидели наверху, сказала Сюзанна. Готова поклясться, через неделю ты уже обо всем забыл. И поражение мозга тут ни при чем. Такой финт выкинуло мое сознание – на тот момент целое и невредимое, ведь я же был совершенно в своем уме.

И тут мне стало так мерзко – не от выпивки, не от травки, а словно я отравился или инфекцию подцепил, накатила липкая, водянистая слабость, в глазах потемнело, и я рухнул на четвереньки, прижался лбом к полу, стараясь дышать медленно, неглубоко и ожидая, что меня сейчас вырвет или я отключусь. И в глубине души – в том крохотном ее уголке, который оставался ясным, – радовался, что меня не видит Мелисса.

Глаза не открывались. Я не понимал, засыпаю или теряю сознание, и то и другое казалось блаженной милостью. Каким-то чудом я ухитрился доползти до кровати и взобраться на нее, вцепился в одеяло, нутро переворачивалось, наконец вокруг меня сомкнулась чернота, и я исчез.

Проснулся я от того, что в лицо светило солнце. С трудом приоткрыл глаза, по краям занавесок пробивался свет, стоял роскошный осенний день. Каждой отдельной части меня было по-своему плохо. Я перевернулся на живот и застонал в подушку.

Постепенно, фрагмент за фрагментом, возвращались события прошлой ночи. Больше всего на свете мне хотелось снова уснуть, желательно на несколько недель или месяцев, а лучше бы навсегда, но от движения меня замутило, и я еле успел добежать до туалета.

Рвотные позывы не прекратились даже после того, как желудок опустел. Чуть погодя я рискнул подняться на ноги, прополоскал рот, плеснул холодной водой в лицо. Руки тряслись, в зеркале я выглядел таким же отечным и сонным, как в больнице.

Мне было очень страшно. Одно дело, когда тебя подозревают в убийстве, но ты знаешь, что невиновен, и вряд ли тебя упрячут в тюрьму за то, чего ты не совершал, это же не дешевый голливудский фильм. И совсем другое, если ты и правда можешь оказаться преступником. Рафферти ловок, умен и опытен, мне его не переиграть, и если я оставил улики – а как иначе, мне ведь было всего восемнадцать, ни ума, ни опыта, – он обязательно их отыщет. Сообразит, что к чему, вытянет из меня все, что нужно, а я и знать не буду, о чем лучше умолчать, я ведь понятия не имею, что тогда случилось и почему я сотворил такое. Не верится, что мне это сошло с рук и за столько лет никто ничего не заподозрил (ой ли?).