— Как я понимаю, тех двух беглецов, которые поехали с Густавом к Антонии, поймали или убили. И Густав пропал, его арестовали. Все погибли. И Ольга, и Антония. Иначе кто-то из них всех нашел бы ко мне дорогу.

Аустра Ласе стала вытирать набежавшие слезы. Конрад посмотрел на платочек, который она приложила к глазам, и подумал, что для нее Ольга и двое неизвестных солдат — это очередные могилы в ее жизни, за которыми ей ухаживать придется только в памяти.

«Сколько же пришлось выдержать хрупкой женщине, ровеснице века, ударов судьбы, выслушать горестных вестей об обманах там, в великой социалистической стране, где гибли латыши, строившие свою новую Родину! И она спасала их здесь, одна, по дороге оттуда для работы в подполье, в своем ветхом деревянном доме, при наличии соглядатая — этого кретина, урода, но сына, разбей его молния! Идеалы, идеалы! Как их сохранить в себе, когда на них плюют, над ними издеваются и искажают? Сумела же она это сделать. Неужели она не догадалась о роли Фредиса, когда он стоял с обожженными пальцами и пытался проникнуть в смысл примитивной условности, о чем мог бы спросить мать вслух? И бог с ним! Никаких намеков с нашей стороны! Нельзя же мне забирать у нее последние душевные силы, чтобы бить по железобетонному упорству ее сынули. Иначе я перестану уважать себя».

— Вы сказали, что знали родителей Ольги, — постарался перейти на другую волну Конрад.

— О да, это было фантастично. Я смотрю на Ольгу, а перед глазами Полина, ее мать. Я не выдержала и спросила о ее фамилию. Она ответила. Боже мой, такая встреча, — она опять расстроилась.

Конрад свел весь разговор к Ольге. Он печалился и радовался даже не подыгрывая ни собеседнице, ни делаясь неискренним перед собой. Все стало на свои места. Все! Даже записка Ольги с координатами Зарса и посланием Антонии, которую Аустра предоставит Конраду только на несколько дней, чтобы снять с нее копию и отправить в музей партизанского движения в Москву. Под конец старушка спросила Конрада, в чем обвиняется ее сын?

— Контрабанда, отправка за границу ценных картин, приобретенных им в оккупационное время, тривиальная контрабанда, на которую Альфреда подбили его дружки из Германии, — сочинял Конрад. Он помог надеть Аустре пальто и отвез ее домой с невозмутимым Станкевичем, сверстником Шефа, который, когда приехал, вышел первым из машины и открыл дверцу даме, отметил для себя Конрад.

Записку скопировали, увеличили, уменьшили. Сделали в разных ракурсах. Еще раз прикинули, как все было: Даугавпилс — Антония — Ольга — Зарс — визитка — тюрьма — дядька — визитка — Рига — группа Ольги — попытка спасения двоих через Антонию — роль Зарса — гибель двоих — смерть Ольги. Конечно, вопросы оставались. Но картина прояснилась. Трудно было, да. Ни одного свидетеля, который бы поведал о прямой причастности Зарса к этим делам. Эх, Пуриньша или Эриса сюда бы! Все на косвенных уликах, на его признании, которого нет. Завтра, допустим, оно появится, почувствует же он слабину, но придет в другое настроение и… послезавтра окажется. Надо думать, как его показания закрепить. Каждый рассуждает по-своему. Следователи пусть тоже думают.

Шеф не давал разрешения на допрос матери Зарса до последнего. Один раз обмолвился, что секретарь ЦК запретил ему дергать стариков-партийцев со всякого рода любительскими вопросами. «Ты подумай сам, — втолковывал Конраду шеф, — мать против сына? Никогда не разрешу. Уволь!» Но, когда зашли в тупик, то сам поехал к партийному начальству, доказал, что заставлять свидетельствовать против чада не будем, нам это не с руки, она не свидетель, ничего не знает о его поганых делах, а до суда дело вряд ли дойдет.

Федя, тот наоборот, бегал по этажу и делал заявления на каждом углу прямоугольного построения коридоров, что надо из старухи вытрясти все, нечего церемониться.

Станкевич сочувственно вздыхал, молчал, а в натренированной немоте старого шофера скрывалось многое. Но один раз, когда возвращались, отвезя мать Зарса домой, сказал:

— Это хорошо, что вы теперь в любом человека видите, а в сороковом… — и он покачал отрицательно головой, — людей не считали за людей. Ничуть. Я возил здесь, в Риге Шустина, комиссара госбезопасности, маленького такого росточка. Так он списки, кого в расход, кого выселить, вот здесь, в машине подписывал. А в сорок девятом что делалось? — и старик еще раз покачал головой.

…Очередную беседу Конрад начал стремительно:

— Зарс, я полагаю, вам надо сдаваться. Я вчера беседовал с вашей мамой. Кстати, она передала вам личный привет. Спросила, за что вы здесь. Ответил — за контрабанду. Улавливаете?

— Значит, у вас ничего нет, если вы взялись за мою мать. Вы хотите ее угробить? Где же ваша порядочность, о которой вы все нашептывали!? Заставить мать свидетельствовать против сына! Это ваши методы, гражданин Конрад.

— Ошибаетесь, Зарс. Я сказал, что вы здесь за чистую, даже интеллектуальную по части живописи контрабанду с грязными доходами. Пришлось и мне выкручиваться. Но картина, которую я бы создал, будучи художником, выглядела бы так. Вечер. Небогатая комната. Стоит маленькая елочка на столе. Рождество. Здесь же и монументальный канделябр на пять свечей, отливающий старой медью. Три свечи горят. Две — нет. У стола — мужчина. В левой руке у него записка, на которую и обращен его взволнованный взор. В пальцах правой — обгоревшая спичка, поднесенная к одной из незажженных свечей. В дверях комнаты стоит мать. Ваша мама, Альфред, которая в тот момент еще не понимала к чему бы это…

— Хватит, перестаньте, — закричал вдруг Зарс, — Не издевайтесь. Побойтесь бога! Я стоял и ничего вначале не мог понять: мои координаты, перевернул — какой-то текст, все вместе как абракадабра. Почему мои телефоны, адрес? Почему?..

— Я вам объясню. Ольга была благородной, как… — Конрад сразу не мог подобрать слова, — … та благородная графиня из старых, добрых романов. Она не могла себе разрешить таскать вашу вонючую визитную карточку с собой, думая, что ее опять задержат, начнут выспрашивать о владельце. Так? Я вам в тот раз показывал вашу подлинную карточку, я не блефовал. И вы ее узнали. Так?

— Так-то так. Но зачем она в тюрьму ее тогда потащила? Тотчас на меня тогда выскочили и стали допрашивать, как вы тут стараетесь. Сколько оплеух я получил…

Конрад перебил его:

— Когда вы вручали карточку, то делали это так, на всякий случай. Наверное, мысль сдать ее вашим хозяевам пришла потом, к концу разговора. Ну, думали, поговорят с нею и отпустят, а она к вам прибежит. А ее — раз, да на восемь месяцев упекли. У нее что, было предчувствие идти в тюрьму? Такого не было. Но там вас просто прикрыли, и при выходе среди своих вещей она ее обнаружила. Подумаешь, у Антонии оказался старый знакомый. Никто не думал, что история будет иметь продолжение аж до сорок четвертого года. И была ли карточка в тюрьме?.. Это еще вопрос!

— Если бы не этот дурацкий канделябр, который я снял с серванта, и записка, вылетевшая так некстати, о которой я понятия не имел, — и он покрутил головой. — Если бы я не взял ее в руки, то ничего не заметила бы мать и никаких разговоров об; Антонии и Ольге не было. Прорвались бы беглецы? Ну и черт с ними. И так все к концу шло… Когда мать мне как-то рассказала о визите Антонии в Ригу, то это было для меня так, ерундой. Но эта записка! Мать сохранила ее?