Удачливость Каваиси проявилась и в том, что даже во время Тихоокеанской войны он пострадал меньше других — уцелела и его собственная усадьба, и все дома, которые он сдавал внаем. А это было действительно большим везением, если учесть, что почти все токийцы, во всяком случае большая их часть, во время воздушных налетов потеряли все свое имущество и в отчаянии бродили по обращенному в пепелище городу, пытаясь как-то выжить, впрочем, я не знаю, в самом ли деле он жил счастливо в то ужасное время: я не встречался с ним и писем от него тоже не получал.

После того как сгорел наш дом, я уехал из Токио и поселился на нашей даче в Хосино, но в год окончания войны, поздней осенью, мне наконец повезло, и я сумел подыскать и снять чудом уцелевший дом на улице Мисюку в районе Сэтагая. Я переехал туда и в этой жалкой лачуге начал заниматься сочинительством. И вот однажды, весной следующего года, жена, вернувшись из города, куда она ходила за покупками, поднялась в мой кабинет на втором этаже и сказала:

— Ты знаешь, я встретила Каваиси-сан, он рассматривал табличку на наших воротах, но когда я попыталась с ним заговорить, сконфузился, пробормотал что-то насчет своего вида и заспешил прочь. Сказал, что зайдет попозже. Какой он все-таки сноб! Надо и нам принарядиться… — И она спустилась вниз.

Я давно не видел Каваиси и ждал его с нетерпением, но прошло часа два или три, а его все не было. Я решил, что жена обозналась, и, перестав ждать, погрузился в работу. Но тут ко мне в кабинет снова заглянула жена:

— Это был точно Каваиси-сан. Отутюженные брюки, фетровая шляпа, начищенные до блеска ботинки. Таких японцев в нашем районе не увидишь… Наверное, ему стыдно встречаться с людьми, живущими в таком захолустье. Он, кажется, говорил что-то об эдоской церемонности? Я знаю, многие наши старые знакомые меня жалеют, мол, живет без служанки, возится в грязи, как жена какого-нибудь бедняка. А по мне так гораздо приятнее быть бедной и жить среди простых людей. Да… Раз уж нам в дом провели телефон, ты бы хоть позвонил ему вечером, что ли?

— Я звонил, но он не подошел к телефону, якобы потому, что еще с довоенных времен телефон положено использовать только для служебных надобностей.

— Да? А я и не знала. Может, так принято в токийском высшем свете?

— Кто его знает. Скорее всего, это просто очередная его причуда.

Через три дня от него пришло письмо. Очень короткое. Он поздравлял меня с возвращением в Токио и возобновлением творческой деятельности. В течение последующих десяти лет он со свойственной ему педантичностью присылал мне коротенькие, но очень теплые послания, связанные со сменой времен года и прочими подобными обстоятельствами, но ни разу не зашел ко мне. Весной 1957 года я наконец построил новый дом на месте сгоревшего и, переехав туда, сразу же послал всем своим знакомым открытки, уведомляя о переезде. Первым, кто навестил меня в новом доме, был Каваиси. Мы не виделись с ним двенадцать или тринадцать лет.

Пройдя в салон на нижнем этаже, он, кажется, был смущен, увидев самую простую мебель, но стоило нам сесть за стол, как он тут же заговорил так, будто мы расстались только вчера: ни словом не обмолвившись о тревогах военных лет, о долгих послевоенных трудностях, он стал неторопливо рассказывать о том, какое впечатление произвели на него мои последние произведения, совсем как бывало в те дни, когда он сидел на стуле в углу моего просторного кабинета на втором этаже старого, сгоревшего дома. Затем, тоже как бывало в прежние времена, сверкая глазами, принялся делиться со мной своими наблюдениями и соображениями, рассказывал о переменах, происходящих в жизни общества, об увиденном на улицах города, высказывал свое мнение по вопросам, которые я затрагивал в своих произведениях… Такие его рассказы, поскольку я почти не выходил из своего кабинета, всегда воодушевляли меня, поражая свежестью и новизной впечатлений, они словно очищали мою душу, стирая скопившуюся в ней пыль. Однако, закончив говорить, он каждый раз поспешно удалялся, как будто стыдясь того, что рассказал.

Не был исключением и тот день: проговорив около часа, он торопливо откланялся, и я пошел проводить его до станции Восточное Накано. По дороге он сожалел, что этот район, хотя его и восстановили, утратил былое очарование. Сам он, похожий на довоенного джентльмена, только что вернувшегося из Англии, выглядел довольно забавно на фоне разрушенных пожарами улиц. После этого он стал довольно часто навещать меня. Иногда заходил без предварительного телефонного звонка, говоря, что вот пошел прогуляться по Гиндзе и по дороге решил заглянуть. Так он приходил несколько раз в год и каждый раз, проговорив около часа, бодро удалялся. Правда, в последние несколько лет он, жалуясь на больные ноги, стал появляться у меня всего дважды в год — весной и осенью, будто только ради того, чтобы отдать дань приличиям. За долгие годы общения я узнал кое-что и о его частной жизни.

Я узнал, что его единственный сын, окончив экономический факультет Токийского университета, получил от своего профессора предложение остаться в университете, но, отказавшись, устроился на службу в банк и теперь дослужился до начальника отделения, что у него крепкая, дружная семья, что он счастлив, вот только плата за землю и за дом стала в последнее время неоправданно высокой. Году в 1962-м, когда Каваиси стал жаловаться, что произведения нынешних молодых писателей невозможно читать, настолько они проникнуты духом разрушения, я решился спросить:

— А ты сам не хочешь тряхнуть стариной и написать что-нибудь, стихи или прозу? Уж теперь их примут где угодно. Молодых авторов издательства просто рвут друг у друга из рук.

— Вы знаете, сэнсэй, война лишила меня всякого вдохновения.

— Тогда чем ты вообще занимаешься? Каким образом используешь накопленные знания? Прости, что я сую нос не в свое дело, но я часто об этом думаю…

— Да ничем, что заслуживало бы вашего внимания. Занимаюсь доступной мне интеллектуальной работой, если удастся чего-нибудь добиться, сразу же приду к вам сообщить об этом и поблагодарить.

Сконфузившись, он поднялся и, пробормотав:

— Я как-нибудь пришлю к вам Ёсико, скажите ей, чтобы она снова начала писать, — поспешно удалился.

Но Ёсико так и не пришла ко мне. А в прошлом (1985) году, в июле, она скончалась. Я получил от него две открытки, в которых он просил прощения, что не может навестить меня, ибо находится в трауре.

Мы не виделись с Каваиси год и восемь месяцев, но 2 августа он появился на даче в Хосино и сказал, что прочел «Улыбку Бога». Это была наша первая встреча после смерти его любимой жены. И тем не менее он, в присущей ему манере, сразу перешел к делу:

— Сэнсэй, читая главы, посвященные Отвилю, я просто рыдал от восторга, забыв, сколько мне лет… Я только один раз слышал от вас о вашем гениальном друге, это было сразу после того, как я закончил университет… Вы рассказывали, как этот гениальный ученый-естествоиспытатель, веря в существование Великого Бога, приводящего в движение Вселенную, и считая, что найти подтверждение его существованию можно, только поднявшись над Землей и вылетев в космос, все свое время и силы отдает науке. Вы тогда говорили, что дружба с этим гениальным ученым и те полгода, которые вы вместе с ним провели в санатории, сражаясь со страшной болезнью, оказали на вашу судьбу влияние большее, чем три года учения в Сорбонне. Вы даже утверждали, что именно это время и было для вас настоящей школой.