— Думаю, только ты это и смог вычитать, поскольку сам собирался стать писателем.

— Да нет, вы можете спросить у кого угодно. А когда нашему герою, блестяще проучившемуся в Париже три года, пришла пора отправляться на родину, он внезапно заболевает туберкулезом. В те времена туберкулез считался смертельной болезнью, не было никаких методов лечения, никаких лекарств, способных справиться с ним, поэтому нашего героя посылают в высокогорный санаторий, где ему предстоит пройти курс климатотерапии. Там судьба сводит его с тремя молодыми людьми, товарищами по несчастью, и один из них, Жак, астрофизик, рассказывает ему о существовании великой силы, приводящей в движение Вселенную, причем толкует эту силу как того самого Бога, которого проповедовал Иисус Христос. Жак подбадривает героя, говоря, что туберкулез был ниспослан ему Богом как величайшая милость и его следует принимать с радостью, советует ему бросить экономику и стать писателем, ибо таково желание Бога. Герой, ощущая близость смерти, готов доверить свою судьбу этому великому Богу, но рассуждения Жака кажутся ему слишком умозрительными, лишенными реального смысла, он близок к отчаянию… Так или иначе, болезнь благодаря курсу климатотерапии отступает, состояние героя улучшается настолько, что он возвращается в Японию, вернувшись же, совершенно случайно становится писателем, а там — тяжелые годы войны, капитуляция… В прошлом году он сталкивается со странным явлением, ему открывается, что сила Великой Природы, которую проповедовал Жак, есть не что иное, как Бог-Родитель, творец всего живого на земле, в том числе и человека, причем сам Бог является ему, чтобы сказать о Своих родительских чувствах. Более того. Он требует от девяностолетнего героя, находящегося на пороге смерти, чтобы тот начал писать книгу… Когда я дочитал до этого места, я вдруг понял: ну, конечно же наш герой, начиная с его сиротского детства и вплоть до сего дня, находился под защитой любви Бога-Родителя, и эта мысль принесла мне какое-то странное облегчение…

— Просто мы с тобой дружим уже много лет, и ты невольно путаешь меня с героем.

— Нет, это не так. Перечитав книгу дважды, я понял, сколь велика любовь Бога-Родителя к людям, сколь велико желание заслонить их от бед, точно так же, как Он заслонил героя вашей книги. Меня восхитила сила отеческой любви Бога, которого человечество на протяжении всей своей истории неоднократно повергало в печаль. Однако когда я перечитал книгу в третий раз, я испытал такое потрясение, будто меня скинули с вершины горы. Мне показалось, что скорлупа моего «я» вдруг треснула и из нее вылупилось мое истинное человеческое «я». Я понял, что был виноват перед вами, и из глаз моих брызнули слезы… Целых пятьдесят лет мы общались, а я вас не знал. Это непростительно, я стыжусь себя… Вчера я пришел, чтобы сказать об этом, но как-то не получилось…

— Как понять, что ты меня не знал?

— Помните, когда меня признали негодным к военной службе, отец предложил мне в течение трех лет не устраиваться на работу, а остаться в университете и заниматься тем, чем мне хочется? Тогда вы посоветовали мне поехать на год за границу, мол, это будет мне полезно, раз я хочу в будущем стать поэтом или писателем, а поскольку я занимаюсь английской литературой, то лучше всего поехать в Англию. Вы еще сказали тогда, что чем больше я усвою, тем лучше, и посоветовали избегать японцев и активно общаться с англичанами. И предупредили меня, что нельзя замыкаться в тесной скорлупе своего «я».

— Неужели я это говорил? Это было весьма безответственно с моей стороны… Не помню, кажется, отец не разрешил тебе тогда ехать за границу?

— Нет, я просто не стал ему ничего говорить. Это была непростительная глупость с моей стороны. Тогда я придерживался убеждения, что самое ценное для поэта или прозаика — собственная индивидуальность. Мысль о стажировке за границей пугала меня… Это было проявление душевной трусости… Я это понял в тот миг, когда меня словно сбросили с вершины горы… Из-за этой дурацкой идеи о ценности собственной индивидуальности я замкнулся в своей скорлупе, да еще мнил себя настоящим эдосцем. Я был просто жалким снобом. Думал только о себе, не мог поставить себя на место другого… Не знал, что такое истинная любовь… Словом, премерзкая личность! А вы, несмотря на то что я был совершенно чужим вам человеком, к тому же человеком, вас не ценившим, не способным любить, возились со мной целых полвека! Поняв это, я не смог удержать слез, я был так благодарен вам, чувствовал себя таким виноватым… И пусть поздно, но я все-таки хочу сказать, как я вам благодарен, и попросить прощения… Вчера я как-то не решился…

Я был поражен, ибо никогда раньше он не говорил о своих чувствах.

— Ладно, это я должен тебя благодарить, ведь на протяжении пятидесяти лет ты дарил меня, совершенно чужого тебе человека, своим обществом…

— До сих пор я считал постыдным обсуждать с кем-то свои личные дела и никогда не обращался к вам за советом… Я был таким дураком, все время упрекал отца, вылепившего меня по своему образу и подобию: он считал, что человек должен держаться за свой капитал, каким бы малым он ни был, и жить в своем узком мирке, думая только о собственных удовольствиях. Возможно, если бы у отца не было капитала и я сам зарабатывал бы себе на жизнь, я вырос бы совсем другим человеком… Любой, даже самый маленький капитал оказывает отрицательное воздействие на человеческую жизнь. С этой точки зрения вам можно только позавидовать.

— Боюсь, ты не прав. Дело не в капитале, а в людях, которые не могут использовать его таким образом, чтобы он положительно воздействовал на их жизнь. И не нужно винить отца. Наоборот, ты должен видеть его положительные стороны и быть ему благодарным. У меня ни разу не возникало и мысли, что мое сиротство пошло мне на пользу, что оно обеспечило мне свободу. Напротив, я всегда мечтал иметь отца, который платил бы за мое обучение, тогда я смог бы заняться высшей математикой, которую очень любил… Но лучше забыть об этом и прожить немногие оставшиеся нам с тобой годы, наслаждаясь новой дружбой, раз уж ты стал совсем другим — прямодушным и открытым человеком… Это замечательно, ради одного этого и стоило писать «Улыбку Бога»…

С этими словами я встал со стула и, подняв глаза к небу, глубоко вздохнул. Он тоже встал и, подойдя ко мне, продолжил:

— Вчера ночью мне вдруг пришло в голову, что и для сына своего я совершенно чужой человек, я перепугался, кинулся звонить в Токио, он был очень удивлен, но когда я стал ему говорить, что чувствую себя виноватым перед вами, он обрадовался… И сказал, что тоже прочел вашу книгу, что его сначала удивило, потом восхитило ваше умение разговаривать с деревьями, что все это благодаря любви… Еще он сказал — жаль, мама не дожила, она была бы рада… И я почувствовал такое искреннее и глубокое раскаяние…

Потрясенный тем, что он так открыто говорит о своих чувствах, я снова уселся на стул и приготовился внимательно слушать.

В результате я впервые узнал подробности его супружеской жизни, и мне стало мучительно жаль Ёсико, которую я помнил жизнерадостной и очень талантливой девушкой. Выйдя замуж за Каваиси, она года через два поставила крест на литературе и стала просто невесткой в семье мужа. Как-то она сказала ему, что теперь он должен писать за них обоих. До замужества она всегда показывала Каваиси свои стихи и прозу и живо интересовалась его работой, но, выйдя замуж, словно забыла об этом. Иногда она что-то читала, но никогда не обсуждала с ним прочитанного. Он думал, что она стесняется его родителей и старается приноровиться к царящей в их доме атмосфере, но после смерти отца, а затем и матери ее поведение не изменилось.