В середине семидесятых годов Пересветов, по зимам Наташу не часто видевший, вдруг узнал, что она перешла в другую школу, где ведет экспериментальный класс иного педагогического направления, в те годы значительно более распространенного; в эксперимент по всей стране были вовлечены сотни учителей и тысячи школьников, его результатами обоснованы были изменения в программах начальных классов и сокращение срока обучения в них с 4 до 3 лет.

— Коварная изменщица! — полушутя возмущался Дмитрий Сергеевич. — У нее там старая подружка по институту работает, ну и переманила.

— А вы разве с ними враждуете? — спрашивал Пересветов.

— Не враждуем, только задачи у нас разные. У них в эксперименте упор на общее развитие учащегося в процессе обучения, у нас — на развитие прежде всего умственное, от которого, конечно, и все прочее зависит. В комплексе воспитательных мер специфика школьного обучения состоит в его образовательной функции, вот мы и начали с этого конца, не претендуя пока что на все остальное, также необходимое, конечно, школе. Мы и воспитываем, но экспериментатор поневоле должен себя ограничивать узкой сферой поиска. По-моему, мы имели случай перемолвиться с вами на эту тему.

— Да, по поводу письма Лохматова из Ленинграда, помню.

Дочь, встретившись с отцом, объяснила свой переход в другую школу тем, что уроки проходят у нее там более живо и даже весело.

— Понимаешь, папа, я все-таки в основном человек эмоций. По натуре не интеллектуалка, а у Мити в центре урока всегда мышление, все этому подчинено, остальное как бы попутно. Конечно, после старой учительской маеты я первые годы у него буквально ожила, самочувствие совсем другим стало; дети тебя не дергают, видишь отдачу с их стороны, интерес… С прежними моими уроками сравнивать нельзя. Но ты понимаешь, требовательность к себе, что ли, у меня возросла, только постепенно я стала замечать, что на уроках повторяюсь, — да без этого учителю и нельзя, — а мне от этого иногда становится скучно. А дети мое настроение чувствуют, их ведь надо постоянно своей увлеченностью заражать, своим собственным интересом к уроку… Я не думаю, что с моим уходом Митина лаборатория много потеряла, другие сотрудники, по-моему, лучше меня работают.

— Так что же тебя привлекает в новой школе?

— Я не знаю, хорошо это или плохо, но я теперь чувствую себя освободившейся от пронизывающего все занятия теоретического, научного подхода. Конечно, и там дети не скучали, их забавляла игра ума, может быть, для формирования их личностей так оно и лучше, не берусь судить. Но по моему складу мне больше по душе игра детской фантазии, мне интересней перемежать занятия какой-нибудь незатейливой сказкой, смешной загадкой, чтением рассказа или стишка, прогулкой в зоопарк или на природу… Словом, развитие детских эмоций.

— А в Митиной лаборатории это возбранялось?

— Нет, боже сохрани! Но там это было на втором плане. В эксперименте не запрограммировано. Основной цели не составляло.

— Значит, эмоциональное развитие ребенка ставится у вас выше умственного?

— Нет, не выше, но, если хочешь, наравне. Точнее сказать, мы умственное стремимся преподать ребенку через эмоционально-нравственную сферу. Через призму чувства. Так я понимаю эту методику в ее основе. Мне это интересно.

— Судя по твоим словам, у вас в чести должно быть воспитание искусством, художественной литературой?

— Верно. В методических установках это есть.

— Неплохо. Но вот твой холодок в отношении пронизывающего все занятия теоретического подхода мне что-то не совсем нравится. Запрограммирован ли он у вас в эксперименте? Не пренебрегаете ли вы интеллектуальным смыслом того, что преподаете?

— Зачем же? Научные знания остаются в основе обучения, вопрос лишь в том, как их преподать ученику. Вообще, папа, я думаю, хотя Митя и объявляет меня изменницей, оба эксперимента друг другу не противоречат. Ведут к одной цели — растить гармонически развитое поколение. В конце концов, в методике и программах выкристаллизуется что-то среднее, что вберет в себя все правильное и лучшее из обоих направлений…

— Дай-то бог! — пожелал отец. — Непримиримых противоречий между ними и я не вижу.

Во время зимних каникул дочь предложила Пересветову побывать с ней на педагогическом совещании: сторонники методики, которую теперь применяет Наташа, съедутся из многих городов обменяться опытом. Приглашение она согласовала.

Он ожидал увидеть примерно ту же публику, что и в Харькове, но здесь были исключительно преподаватели средних школ, точнее, учительницы младших классов; из полусотни прибывших было только двое мужчин. Не было и сугубо теоретических прений, хотя затрагивались и вопросы педагогической науки.

Очень интересными для Пересветова оказались сообщения об уроках в младших классах. Учительницы приводили массу примеров, как им удается увлечь школьников рисованием, лепкой из глины, чтением занимательных рассказов, стихов, решением интересных арифметических задачек. Демонстрировались подлинные детские рисунки-аппликации, с задатками художественного вкуса, — солнце, зайчики, поделки из наклеенных на картон семян пшена, фасоли — лягушата, аист; черная собачка из чаинок. Цитировались строки из детских сочинений: «Снежинки плачут» (тают), «в море прыгает вода»… «Можно, я напишу как сказку?» — спрашивала учительницу одна девочка, выслушав тему сочинения. «Ну и задание!» — пренебрежительно говорили малыши, если оно казалось легким, а если трудным — то: «Вот это да!» И брались за него с охотой, досадуя, что урок кончается, а потом бежали следом за учительницей в коридор с вопросами. По прочтении вслух рассказа, как внуки поели всё печенье, ничего не оставив бабушке, класс дружно возмущался: «Как им не стыдно!»

Первоклассникам работ на дом не задают, но, узнав тему завтрашнего урока, они сами приносят в класс подходящие к ней книжки, картинки. Таблицу умножения наизусть не спрашивают, разрешается в нее заглянуть, если забыл, она постепенно заучивается. Отметки ставят только за четверть и за год, причем оценивают не одну успеваемость, но ход общего развития учащегося в сравнении с его вчерашним днем. Приводился пример, как мальчик, слывший отсталым, написал на уроке сочинение лучше всех.

Участники совещания критиковали чисто словесный, вербальный метод, настаивали на необходимости приучать ученика черпать знания из окружающей обстановки, развивать его наблюдательность. Говорили, что школьное обучение у нас до сих пор «чрезмерно интеллектуализировано», нельзя ценить в школьнике лишь умственное развитие, нужно учить его «думать сердцем». Кто-то из выступавших цитировал Аристотеля — о способности видеть чудесное в обыденном.

Школьники на уроках сообща придумывают рассказы, играют в «кто на что похож». Наиболее развитые помогают учительнице учить остальных. Указывалось, однако, что эмоциональность на уроках хороша лишь до известного предела, ее излишек может повредить усвояемости предмета.

На уроках труда до сих пор применялся «пооперационный» метод, сводивший инициативу и самостоятельность мышления школьников к нулю: изготовляя что-то, они под диктовку учителя