к боку… К этим временным болям прибавилось постоянное неприятное ощущение в груди слева. Часто кружилась голова.

Валяться в постели по целым дням для такого неугомонного по натуре человека, каким был староста, да еще в столь беспокойное время, казалось настоящей пыткой. Если раньше Бергяс очень разборчиво относился к гостям и тут же избавлялся от ненужного человека, сейчас он изнывал от скуки, радовался каждому захожему. Ему не вдруг, но захотелось приблизить к себе старика Онгаша, как перекати-поле слоняющегося по чужим дворам и напичканного всякой бывальщиной.

Бергяс сам себе удивлялся: пускал ли он когда-нибудь дальше прихожей этого растрепанного старика? Теперь извольте слышать приказ старосты: «Позовите Онгаша». И пока его разыскивали, Бергяс нетерпеливо перебирал четки, волновался: а вдруг и вовсе запропастился старик, изведешься от скуки! Окончив молитву, Бергяс похлопал в ладоши. Из соседней комнаты с вязаньем в руках вошла Сяяхля. Она была уже не молода, время оставило и на ее красоте свои отметины: мелкие морщины в уголках глаз врезались все глубже, пролегли две складочки между бровей, вытянулось и обострилось лицо!.. «Вот уж чьей красоте не виделось износу! — думал иногда Бергяс. И тут же гнал неприятную мысль прочь: — Нет, нет! И сейчас лицо жены достаточно свежо, а глаза неугасимы, как у девушки на выданье, фигура стройна, тело гибко! В белом платье с мелкими цветами по полю, она по-прежнему мила и желанна. А ведь ей через три года сравняется пятьдесят!»

— Сяяхля, я закончил молитву, — сказал Бергяс и приподнялся на локте. — Может, мы чего-нибудь перекусим?

Есть ему уже который день не хотелось. И поешь — не идет впрок! Это знали и муж, и жена. Просто в это время они обычно садились сумерничать. Как хотелось Бергясу: сбросить все хвори и возвратиться ко всему привычному!

Он так и сказал:

— Хочу встать и посидеть вместе с тобой за столом.

— Вставать нельзя! — предупредила Сяяхля. — Разве вы забыли наказ Богла-багши? Он приказал не вставать из постели целых три недели… Прошло лишь две.

— Сегодня я чувствую себя лучше, — соврал Бергяс. — И потом, знаешь: надоело!

Бергяс попытался опереться на другую руку.

Сяяхля приблизилась и опустила прохладную ладонь на лоб мужа, весь в бугристых морщинах. Если бы кто поднес в это время зеркало к глазам Бергяса, то он, наверное, в ужасе отшатнулся бы и зарылся лицом в подушки: исхудавший, желтый, морщинистый, он больше походил на обезьяну, чем на человека. И только великодушная Сяяхля могла каким-то образом перебарывать в себе ужас и отвращение к этому человеку, сделавшему ее своей вечной пленницей, превратившему в свою тень.

— Сейчас принесу еду и помогу вам подняться, — сказала она.

Вскоре Сяяхля принесла большую деревянную миску с дымящимся мясом, нарезанным большими кусками. Еще раз взглянув в глаза мужа, преисполненные покорности и ожидания, она вдруг придвинула стол к изголовью кровати и села рядом. Бергяс, хмурясь, принялся крошить себе мясо, вяло жевал.

— Какие там новости в хотоне? — спросил он, чтобы нарушить молчание.

— А-а, все то же! Бедствует народ, — Сяяхля отложила свой нож в сторону, вытерла губы передником. — Встретилась утром со снохой Окаджи… Помните, какая она была крепкая, ладная, смешливая… Сейчас — что тень, на ветру качается… Дети с голоду пухнут. Приношу им каждый день молока, да толку от банки молока на троих немного, видно, надо бы помочь еще чем-то, а коровы наши сейчас почти не доятся…

— И в степи нет корму, — вздохнул в тон ей Бергяс. Он хотел переменить разговор с Сяяхлей, которая в последнее время стала слишком жалостливой.

— Надо бы, Бергяс, помочь сородичам! — настоятельно заговорила Сяяхля. — В кибитках Окаджи, Азыда дети обессиленные лежат, и взрослые еле ноги переставляют.

— Не выйдет! — упрямо, с пробудившейся злобой отклонил просьбу жены староста. — Хватит того, что я оказался дураком в двадцать первом году! Полстада раздал, а чем отблагодарили? Слова-то какие для меня придумали: «Байн![58] Нудрм»[59], — кричали на всех перекрестках! Когда нужно было ишполкома избирать, то сынков Окаджи и Азыда послали туда, а не главу рода! Пусть теперь они сами себя спасают от голода, если такие умные и хорошие! А плохой Бергяс и без них обойдется!

— Успокойтесь, вам нельзя так волноваться, — стараясь уговорить его, продолжала Сяяхля. — Все помнят о нашем добром участии. И это еще скажется, вот увидите. Вы могли умереть от сердечного приступа, но выжили. Людские молитвы спасли нас. Но помнят доброе и те, что там, наверху! — Сяяхля кивнула на потолок. — Бурхан помнит. О, хяэрхан, бурхан, багша!.. Избавьте моего мужа от страданий… Он добрый, он нужен людям, чтобы спасти свой род от голодной смерти…

Сяяхля опустилась на колени перед изображением будды.

— Ладно тебе, Сяяхля! — оборвал ее муж. — Все равно не разжалобишь! Сегодня я не в духе. Клятая печень замучила… Да ведь подумать только, о чем просишь: сами скоро ноги вытянем… Скота и половины не наберется против тех лет.

Сяяхля подхватилась на ноги. В глазах ее промелькнул гнев.

— Стен этих постыдитесь, если не совестно мне говорить неправду… Будто я не видела или забыть успела, как вы деньги и драгоценности пересчитывали при закрытых окнах!

Бергяс мог бы содержать в голодное время не один такой хотон. На поставках строевых коней в первые годы войны он разбогател, как никогда раньше. Русский друг Микола Жидко, когда отоварил свои капиталы, свел и приятеля-калмыка с нужными людьми, менявшими ассигнации на золото. То было хорошее время для Бергяса. Целый табун превращался в увесистый мешок желтого металла. Табун не спрячешь ни от своих, ни от чужих, а золотишко может лежать в укромном месте хоть сто лет! Сто властей переживет и однажды может снова превратиться в стадо коров, в новые дома, в возы с мукой и сахаром.

Попробовали голодранцы жить без богатых — не вышло! Сами себя морят голодом, есть-то нечего, а муку, крупу, мед, ситец отдают тем, кто приберег на черный день золотишко…

Нельзя сказать, что гражданская война, волны белых и красных, перекатывавшихся через хотон Чонос, никак не затронули благоденствия старосты. Красные придут — реквизируют коровенку на приварок воинству, белые пожалуют — и дураку ясно: офицеров собери за стол и на солдатскую кухню вели отвести бычка-однолетка. А таких смен не перечесть! Да ведь и уводили подчас без спроса! Свои же оголодают и, глядишь, сведут в балку барана! Бергяс давно не держит лишнего скота. Только то, что под рукою, на глазах. И не всякому пастуху доверял староста.

«Есть еще кое-что в загашнике! — рассуждал, прислушиваясь к молитве жены, Бергяс. — Есть,