— Ульян, — поправил Леонтий. — Это мой дед.

Онхудай понял: вот что он подарит контайше! Оргилуун — знаменитый доспех орысов! Такой подарок куда ценнее изумрудов и пушек!

— Я передумал отдавать тебе пленника! — заявил Онхудай.

Степняки, что окружали зайсанга, услышав такие слова, сразу встряхнулись и опустили пики, нацелив их на всадников Леонтия.

— А уговор? — опешил Леонтий.

— Я меняю цену! — ухмыляясь, сказал Онхудай. — За пленника ты отдашь мне броню Ермака! Твой род должен знать, где она спрятана!

— Так нельзя! — гневно воскликнул Ваня.

Один из джунгар ударил его в спину тупым концом пики.

— Погоди, зайсанг!.. — рассердился Леонтий. — Как же можно?..

— Будущим летом, когда пройдут найры, я привезу пленника на устье ручья Карагол! — Онхудай тронул свою лошадь, и она попятилась. — Запомни мои слова, Ремез! Привези железную рубаху на Карагол после най-ров!

Степняки поворачивали коней. Леонтий молчал, поражённый.

— Поклонись Маше, дядя Левонтий! — в отчаянье закричал Ваня, и джунгарин снова ударил его в спину тупым концом пики.

Степняки засвистели, заулюлюкали, раззадоривая себя, и поскакали прочь, опасливо оглядываясь на всадников Леонтия. Ваню снова увозили в плен. Холодная синяя степь простиралась во все стороны, не имея ни конца ни края. Перед ханакой дымил, угасая, маленький костерок.

— Ну и пособил же я Касыму… — снимая шапку, пробормотал Леонтий.

Зима перестала прятаться: она уже не подсылала разведчиков в погреба, на чердаки и под застрехи амбаров, не устраивала тихих ночных налётов, она пришла днём — повсюду, широко и открыто. На Тобольск опускался первый снег. Валило так густо, что на улицах даже потемнело. Снег застилал все дворы, пустыри и площади; он по-хозяйски укладывался на все крыши — на дома, на амбары, на собачьи будки и кровли ворот; он не пропускал ни одной плоскости, даже самой маленькой и узенькой, ни одной щели меж досок, ни одного завитка на резьбе наличников, ни одной ветки рябины. Зима плотно наполняла собою город, как лодку нагружают припасами для долгого пути.

Григорий Ильич вытянулся на лежаке, обнимая Хомани, и смотрел в узкое волоковое окошко: там шевелился сумрак, оживлённый снегопадом. Снежинки влетали в каморку и оседали мокрой пылью. В убогой избёнке Григория Ильича — в бывшей бане — теперь уже было тепло. Осенью, когда завершились работы на стройке,

Семён Ульяныч привёз Новицкому груду битого кирпича и сложил камелёк; для долблёной деревянной трубы он прорубил дырку в потолке. По каморке ползали красные отсветы углей.

Хомани вздрогнула, проснулась и приподнялась на локте.

— Я спать, — виновато сказала она и улыбнулась.

— Почивай и дале, мила, — тихо ответил Григорий Ильич.

— Не хотеть, — прошептала Хомани. — Хотеть тебе смотреть.

Князь. Её князь. Он добрый и немножко старый — вон седина блестит в чёрных волосах и чёрных усах. Но он сильный, потому что у него крепкие жилы. У него всё большое — руки, плечи, нос, а у неё всё маленькое: и руки, и плечи, и нос, только свой нос она не видит. Но свой нос никто не видит. Нет, волки видят свой нос. Медведи. Интересно, а рыбы видят свой нос?..

— Я тебя. Ты князь. Бери меня, — проурчала Хомани.

Григорий Ильич лишь ласково прижал её к себе.

Три года назад в этой каморке ему явилась Айкони –

такая же, как сейчас Хомани: голая и любящая. Но это был морок. Наваждение. И сейчас тоже морок. Если бы он был кем-то другим, то подумал бы, что полковник Новицкий на своём лежаке обнимает голую и любящую Айкони. Однако это не Айкони. И ныне Григорий Ильич ясно понимал, что он обладает только телесной оболочкой своей возлюбленной. Простодушная Хомани поведала ему, как страстно желает и берёт её муж — бухарец Касым. Но Касым тоже обладал лишь телесной оболочкой своей возлюбленной, потому что душу Хомани у него украл полковник Новицкий. А Григорию Ильичу не нужна нежная душа Хомани. Ему нужна грозная душа Айкони. И здесь, с Хомани, он словно бы не весь. Он пустой изнутри. Его любовь Айкони унесла в тайгу. И никто не счастлив, хотя все имеют то, чего хотят: и он, и Касым, и Хомани.

— А де твий муж, Хоманя? — спросил Григорий Ильич.

— Он не муж. Ты муж. Я жена тебе. Он ехать. Далеко. Он туда, я тебе.

Касым куда-то уехал. Его не было уже столько дней, сколько два раза пальцев на руках. А злая Назифа заболела. К ней приходил лекарь и тяжело вздыхал. Назифа лежала на ложе и время от времени исторгала из себя воду в блюдо, которое держал Бобожон. Никто не следил за Хомани. Она надела толстый стёганый халат старого Суфьяна и ушла на улицу. Её никто не остановил. Все вокруг привыкли, что в доме всё делается по воле Назифы, и никто не заподозрил, что Хамуна делает что-то по собственной воле. Князь не говорил ей, где в городе стоит его жилище, но Хомани безошибочно отыскала его. Это ведь не трудно. Так умеют все люди тайги. Возьми любого охотника из Певлора и скажи ему: иди на реку по имени Юконда. И он, не спрашивая пути, пойдёт и придёт, хотя никогда не был на этой реке. Ведь ему назвали имя реки. Известно имя — известен и путь: так живут в тайге. А она знала не только имя князя, смешное длинное имя, похожее на пение кедровки, — Ги-ри-го-ри, — но знала и душу князя. Разве могла она заплутать?

С той встречи под Ермаковой сосной Хомани всё время думала о князе. Вспоминала его. Когда Айкони на своём Ен-Пуголе содрогалась в объятиях своего шамана, Хомани тоже содрогалась, воображая князя, его печальный тёмный взгляд и острые скулы. Когда Касым ласкал и любил её, она закрывала глаза и представляла, что её ласкает и любит князь. Без малейшего сомнения она верила, что князь ждёт её, скучает, разжигает для неё очаг.

Григорий Ильич понимал, что Касым всё равно проведает о связи своей наложницы с другим мужчиной.

И накажет бедную Хоманю, накажет по-магометански жестоко. Григорий Ильич не хотел, чтобы Хоманя страдала.

— Аджэ муж дызнаэтса, що ти до мэнэ быгала, — мрачно сказал он.

— Да, — легко согласилась Хомани. — Бить меня. Я кричать. Не страшно.

Григорий Ильич едва не заплакал от своей вины перед этой девочкой.

— Нэ приходэчи до менэ, — тяжело попросил он.

— Нет! — безмятежно возразила Хомани. — Ты мне радость. Ты князь. Давай бежать в лес, ты и я. Дом делать. Никто не найдёт.

Почему-то Григорию Ильичу показалось, что он это уже слышал.

— Я нэ можу, мила, — он погладил Хомани по голове, как ребёнка. — Мэни пыдле богу бути надыбно.

— Я тебе дать другой бог, — легко предложила Хомани. — Много богов. Хорошие все.

— Ти нэ розумыешь, — с тоской сказал Григорий Ильич.

— Я всё понимать. Я любить.