– А сестра? Я боюсь за нее.

– Под пледом в голубой гостиной. У нее истерика.

Словно камень с души. Она не сбежала.

– Разумеется, истерика. Они ворвались к нам, шарили по всему дому. А что они творили на глазах у Аннабелль! Это произвол, Чарли.

– Я бы выпотрошил их всех рыбным ножом! – Чарли не мог скрыть страха. – Милая, ты выиграешь. Мы достанем тебя отсюда в мгновение ока. К ужину будешь дома.

Но судья Килберт придерживался иной точки зрения.

– У вас нет адвоката? – осведомился он, уставясь на нас поверх очков.

Я встала, держа спину очень прямо, ну вылитая учительница из воскресной школы. Слушая, как я отвечаю – молоко, мед и слезы, – никто бы и не догадался, сколь сильная ярость душила меня.

– Ваша честь, досточтимый сэр, прошу меня освободить под честное слово. Разве я не прибыла сюда по собственной воле в своем собственном экипаже? Поймите, у меня наблюдаются леди из самых именитых семейств, некоторые вот-вот должны разрешиться от бремени, им понадобится моя помощь. Не говоря уж о том, что я сама мать и моя маленькая дочь (тут мой голос предательски дрогнул) полностью зависит от меня. Подумайте только, как она будет страдать, если нас разлучат. Особенно при столь пугающих обстоятельствах.

Килберт холодно смотрел на меня. Затем не моргнув глазом назначил залог:

– Десять тысяч долларов!

Я вынула из сумочки толстую пачку и показала публике:

– Это правительственные облигации на указанную сумму. В обеспечение залога.

– В качестве обеспечения может быть использовано только недвижимое имущество, – возразил Килберт.

– Ваша честь, – вступил Чарли, – наш дом на Пятьдесят второй улице стоит больше двухсот тысяч долларов.

По залу пронесся вздох изумления.

– Недвижимость, записанная на имя подсудимой или ее родственников, не годится, – сказал судья Килберт. – Вашими поручителями должны стать другие домовладельцы.

Опять те же игры, только бы упрятать меня в клетку.

– Я предоставлю обеспечение залога сегодня к шести часам вечера, – заявил муж. – А сейчас разрешите нам покинуть здание.

– Проводите обвиняемую в комнату приставов. Пусть ждет там, – распорядился судья.

Пристав отвел меня в дымный закуток, где воняло мочой и отчаянием. В этом чулане я и ждала Чарли, пока он бегал по городу, пытаясь уговорить кого-нибудь стать моим поручителем и внести залог под свою недвижимость. К шести он вернулся в суд мокрый, Моррилл еле поспевал следом.

– Не получилось! – сказал Чарли. – Люди боятся….

– Они боятся? Это моя голова на плахе!

Хорошая новость, по мнению Моррилла, заключалась в том, что Килберт на самом деле человек куда более благожелательный, чем могло показаться. Посмотрим.

Но сегодня мы уже ничего не успевали. Судья отправился домой, а пристав передал меня надзирательнице в грязном платье. Мне снова предстояло провести ночь в тюрьме.

Чарли взял меня за руку. Тюремщица позволила нам обняться. Я не смотрела в его глаза. Не хотела видеть бессильную ярость и отчаяние. Надзирательница вывела меня, усадила на тележку, и я запела «Фляжку виски»:

Распевая, я тряслась по булыжному двору, и колеса моей повозки грохотали точно так же, как грохотали они отчаянным фениям[102], что когда-то прибыли к этим берегам, надеясь назвать клочок земли своей собственностью.

Встреча с миссис Мэтлби, главной надзирательницей, не вызвала у меня большой радости, хотя та и приветствовала меня широченной улыбкой, больше напоминающей оскал акулы. Меня отвели в камеру. Едва я улеглась на свою жесткую койку, как в матрасе что-то протестующе зашуршало. Пришлось устроиться на полу, подложив под голову сумочку; в ту ночь из-за холода я и на минуту не сомкнула глаз. Все было за то, что я сгнию в Томбс, пока адвокаты до бесконечности бормочут свои res ipsa loquitur и habeas corpus[103]. Для меня это было все равно что по-китайски. Но я слишком хорошо понимала, что на этот раз они собирались разорить меня и довести до банкротства, каковыми подвигами и славился Комсток. Он бы взял и мою жизнь, если бы мог. Но Чарли и Моррилл отыскали-таки пару человек, которые поручились за меня своей собственностью. Им было совершенно без надобности связывать свои имена с моей нечестивой особой, потому в бумагах их обозначили как анонимов. Эти безымянные были для меня все равно святые, и, согласно предсказаниям Моррилла, Килберт отпустил меня под залог. Наконец-то мне попался судья, который был на моей стороне. Меня освободили.

– Мадам! – накинулись на меня репортеры, когда я покинула здание суда. – Пару слов о сегодняшнем разбирательстве!

– Эти мелкие законники, – ответила я, – рой навозных мух.

Оказавшись дома, я первым делом поспешила к сестре. Очень бледная, она сидела в кресле, сквозь тонкую белую кожу на висках просвечивали ниточки вен.

– Датчи! – Я опустилась перед ней на колени. – Как же я рада, что ты здесь. Я так волновалась, когда ты убежала.

– А куда мне бежать? Я здесь в ловушке.

– Прости, Датчи. Я знать не знала, что на меня готовится налет. Они не имеют права устраивать такие погромы.

– Как ты могла выставить меня на такой позор? – прошептала она.

– Это я выставлена на позор, а не ты.

– Я сообщила свое имя. Полиция его знает. И зачем я это сделала? Зачем? Если бы я только не назвалась! – Она замотала головой.

– Здесь ты в безопасности.

– В безопасности?! Вот уж нет. У этого дома дурная слава. За ним следят. Газета сегодня утром назвала его входом в ад.

– И ты тоже считаешь, что это вход в ад?

Она закрыла глаза руками и покачала головой: