Я был готов на честную исповедь, но не на трубный призыв трибуна.

24

Как совместить огонь и лед. Тревожную бессонницу духа и правила хорошего вкуса? Воспламенившийся темперамент и безупречное чувство меры? И есть ли правильные ответы?

Возможно, они нам и не нужны. У каждой работы есть секреты, и творчество вправе иметь свои. Иной раз неведенье нам во благо.

А как зарождается эта дрожь, невнятный шелест, оживший образ, вечерний город, свет фонаря, девочка в своем постоянном, единственном платье, и где этот Окленд, и сколько еще дрожащих огней, то они гаснут, то снова вспыхнут, и все эти светлячки во тьме вдруг стягиваются в один пучок, в чьи-то неразличимые лица, чьи-то невнятные голоса, и все это вместе и есть твоя жизнь, ты перелистываешь ее, как эти исчерканные странички, и сколько их ты засеял буквами, и сколько снова перепахал, никак не поставишь последнюю точку!

25

Но пусть судьба расщедрилась, отмерила непозволительно долгий срок, что значат все твои долгие годы рядом с течением времен, бесповоротно перелопативших и поглотивших столько миллениумов?

Нельзя остановить хоть на миг этот ревущий обвал веков, на малую малость замедлить мелькание бестрепетно уходящих минут, что с этим делать и что мы можем?

И все же, зачем-то мы водим перышком по белой бумаге, день изо дня, зачем-то вколачиваем в нее все, что однажды в себя впустили, все, что запомнили, даже и то, чего и не хотели запомнить.

Литература – это память.

26

И в первую очередь – память души.

Мои кочевья, мои дороги, встречи, прощания, новые лица – само собою, все было впрок и сослужило добрую службу, и все же, все же, если случились славные стоящие находки, если явились свежие мысли, – место рождения было все тем же – письменный стол и старое кресло.

Предвижу, что много будет охотников оспорить и высмеять это признание.

Имеют право. Согласен с ними. На диспуты не осталось времени.

27

Идут составы, стучат колеса, поют дорожную-молодежную: «До свиданья, девушки, по вагонам, девушки, вот уже прощальный гудок…»

Много звучало в те кочевые мобилизованные годы славных мелодий, соединявших оптимистическую браваду и точно дозированную лирику – они слетали с эстрад и экранов, струились из радиотарелок, неслись, как перелетные птицы. То ли глушили тревожное чувство, то ли просили и завораживали: «Вашим светом, девушки, вашей лаской, девушки, согревайте Дальний Восток…» Лишь вам по силам такое чудо – наполнить женским своим теплом пустынные, выстуженные края. Зато непременно и непреложно встретите там свою судьбу, свое заветное девичье счастье.

Немало было сложено песен в те гулкие предвоенные дни, и независимо от намерений искусных авторов хмурое время окрасило их в свой тревожный цвет.

И высветило их беспощадные и завораживающие черты.

А мы, уцелевшие старожилы, седые дети распятого века, и те, кто пришел сменить караул, поныне не можем ни разобраться в самих себе, ни понять назначения многострадальной родной страны.

Жить своим прошлым она не может, даже стараясь его раскрасить.

Но отчего так упрямо хочет прошлым заслониться от будущего, но отчего ей так жизненно важно сделать сакральным свой пыточный ад, кровавый морок, колючую проволоку – этого мне понять не дано.

Причин, предрешивших гибель империи, было немало, но час ее про́бил, когда окончательно изошла, рухнула в бездну ее идея.

28

В коммуносоветские времена в ходу были разнообразные сборища, симпозиумы и семинары, исходной задачей которых было скреплять, подпитывать и цементировать союз нерушимый наших республик.

В какое-то полукурортное место (обычно на исходе весны, когда оно еще малолюдно) скликали молодых литераторов – впрочем, на годы не обращали излишне пристального внимания. Нередко приезжали солидные, отягощенные возрастом люди.

На роль литературного гуру организаторы приглашали писателя из столицы державы.

Несколько раз и мне привелось исполнить обязанности мэтра.

Работа не пыльная – прочитав опус прибывшего семинариста, я приглашал его к себе, давал свои мудрые советы, как ему следует усовершенствовать талантливое произведение и довести его до ума. Потом занимался своей работой, не отвлекаясь на суматошную хлопотную московскую жизнь.

Среди участников семинара был Аурелиу Феяну, посланец Молдовы, весьма миловидный, стройный брюнет из Кишинева.

В нем удивительно смешались подчеркнутая предупредительность (меня он всегда называл Учителем, и никогда по имени-отчеству) и откровенная хитреца, какое-то детское простодушие и нагловатая самоуверенность.

Его жизнелюбие даже зашкаливало, о женщинах мог говорить часами. Надо сказать, что и сами дамы охотно дарили его благосклонностью, ценили такое неутомимое, неиссякаемое внимание.

Когда собеседники отмечали его несомненный успех у женщин, он неизменно отвечал с небрежной скромностью победителя:

– Это они, это они имеют большой успех у меня.

И удовлетворенно посмеивался.

Работать ленился, хотя заверял, что вскорости закончит, допишет драму о преданном женском сердце. То будет его благодарная дань верности и беззаветности Женщины.

Надо сказать, был большим моралистом и неустанно сокрушался, когда говорил о падении нравов. Пьеса, которую он писал, должна напомнить нынешним ветреницам, какой должна быть любимая женщина. Прежде всего любящей женщиной.

И грустно сетовал:

– Все-таки мир утратил все моральные ценности. Все мои ровесники знали, что хорошо, а что постыдно. Теперь, к сожалению, все позволено, нет больше нравственных преград. Женщины – страшные эгоистки. Я уже понял, как все происходит. Они собираются в тесном кругу, дают мужчинам характеристики. Тем, кто получит хорошие отзывы, просто навязывают себя.

Помню, одна мне позвонила: Феяну, я бы хотела встретиться. Очень о вас хороший слух. Я по душевной простоте спрашиваю: А вы не скажете, кто же меня рекомендовал? Она отвечает: Нет, не скажу. Это было бы неэтично. Но этим женщинам доверяю. Мои подруги, и зря не скажут.

В общем, она проявила настойчивость и очень скоро меня поимела. Характера мне всегда не хватало. Родители меня так воспитали, что никому не могу отказать. А эти нахалки твоею слабостью пользуются в свое удовольствие. Приходят, выжмут тебя, как цитрон, делают с тобой, что хотят.

– Вы бы отказывали пожестче.

– Пробовал. Не раз и не два. Они ничего не желают слышать. Учитель, я слабый человек. А эгоистки этим и пользуются.

В той же кофейне, где он рассказывает о выпавшей ему горькой доле, он гладит руку официантке, грустно, страдальчески причитает:

– Нет, вы взгляните на эти глаза. Когда она смотрит, я сразу чувствую, что гибну, уже погиб, пропал… И ведь она меня не пощадит, растопчет меня, уйдет к другому. Она бессердечная, я это вижу.

Юная кельнерша сладко млеет, слушая, как горько он сетует на выпавшую ему судьбу, попутно о себе узнавая,