– Если попросту – хоть бы ко мне. А если по сути, то – к государству.

– Так «государство – это ты»?

Он благодушно рассмеялся.

– В какой-то мере, товарищ детства. И я, и ты – каждый по-своему – сумели все-таки оправдать заветные надежды родителей. Не заношусь, но похвальная скромность должна быть и уместной, и трезвой. Хотя бы чтоб не выглядеть ханжеством.

Впоследствии я часто обдумывал эти по-своему примечательные, никак не дежурные советы. Бесспорно, были они нагружены многозначительными подтекстами.

Примечательным было само по себе это обязывающее отождествление собственной личности с Левиафаном. Мне доводилось встречать людей, которые с охотой и вкусом именовали себя государственниками. Однако ни разу еще не пришлось встретиться с настолько уверенной, почти монархической убежденностью: «L'etat c'est moi».

Еще удивительней было то, что этот государственный муж некогда был моим одноклассником. Все это надо было понять, принять как безусловную данность и соответственно осмыслить.

Я понимал, что дело было не только в удавшейся карьере. Дамир был женат на незаурядной, по-своему замечательной женщине, двумя годами старше него и подарившей ему даровитого, успешного сына, с лихвой оправдавшего все упования родителей. Его восхождение было настолько стремительным и неудержимым, что он еще в молодые годы опередил самого Дамира. На наших глазах возникала династия.

Словом, тут было о чем подумать.

10

Что общество круто переменилось, не было особым открытием. Однако до недавнего времени оно не спешило расстаться с прошлым. Больше того, оно долго держалось за разные внешние приметы и опознавательные знаки, связывавшие его с завершившимся, невероятным двадцатым веком.

То ли и впрямь оно так дорожило своими иллюзиями, но, как бы то ни было, попросту не способно существовать без этих фантомов, должно быть, поэтому так неизменно рождались искатели и безумцы.

Меньше всего они были способны жить в упорядоченном, регламентированном, устойчиво отлаженном мире, жить заодно с правопорядком.

Что составляло суть и смысл этого стойкого несогласия?

В России в основе ее непокоя было стремление к справедливости. Оно было кровно связано с равенством – одно без другого было немыслимо.

Но общество смутно себе представляло, что равенство ущемляет свободу.

11

И я, и Дамир сознавали и чувствовали, что встреча наша не удалась. Чем дальше, тем яснее и глубже мы ощущали, как беспощадно и жестко разделила нас жизнь. Было и грустно, и вместе с тем оба испытывали облегчение при мысли, что мы сейчас простимся.

Но и прощание не получилось. Ни элегически, ни душевно. Дамир подчеркнуто сухо сказал:

– Вот что хочу я тебе посоветовать. Если тебе по каким-то причинам, мне не известным и малопонятным, стремно пребывать рядом с нами, то вот мой совет товарища детства: лучше держись от нас подальше и реже напоминай о себе.

12

Впоследствии, перебирая подробности нашего странного диалога, я спрашивал самого себя: зачем понадобилась ему эта невеселая встреча?

Я сразу же отбросил всю лирику, все элегические порывы. Совсем не тот он был человек, все ностальгические всхлипы могли лишь вызвать его усмешку.

И тем не менее, это свидание ему зачем-то явно понадобилось, и он не поскупился пожертвовать бесценным государственным временем.

Я чувствовал, что его томит какая-то скрытая тревога, спрятанная от себя самого.

Именно это точное слово мне облегчило путь к догадке.

Тревога. Его томит тревога, и он проверяет на человеке, который знает его так долго, насколько стала уже очевидной его опасная уязвимость. Неужто и впрямь так несомненно, с такой угрожающей бесповоротностью вдруг накренился привычный мир?

Я понял, какой ничем не оправданной и вопиющей несправедливостью кажется ему тот поворот, который совершает Россия и все, что ожидает его.

Он столько лет, не щадя себя и не жалея ни сил, ни времени, старательно возводил эти стены, и вот, наконец, почти на вершине, на расстоянии шага от цели, вдруг угрожающе накренилась и поползла пизанская башня.

На протяжении долгих лет наши жизни текли параллельным курсом, совсем не просматривалась возможность какого-то их пересечения – для этого не было никаких, решительно никаких оснований.

Его стремительное восхождение по иерархической лестнице требовало от него безусловного дистанцирования от любых проявлений какой-либо фронды, и уж тем более давно заслуживших двусмысленную и, больше того, даже сомнительную репутацию.

И вдруг неожиданно, но почему-то весьма небесполезным представилось возобновить так давно оборванные, несуществующие связи, больше того, завуалированно, но ясно предложить покровительство.

Зачем? Проверить мою готовность воспользоваться предоставленным шансом? Понять, чем вызвано это сознательно выбранное отстранение.

Несовместимостью убеждений? Скрытой враждебностью? Но для нее решительно нет никаких причин. Или же избранной раз навсегда стратегией писательской жизни. Либо, что просто непостижимо, его литераторской дальновидностью?

Если последнее справедливо, то это значит, что он убежден в непрочности возведенного здания.

13

Так что же, неужто и впрямь сработала эта никем еще не объясненная «художническая сверхинтуиция»?

Я понимал, что трезвый и точный, доныне не допускавший осечек Дамиров разум и чуткий нюх, к тому же выстуженные сверх меры на северных просторах столицы, не могут поверить в этот Бог весть откуда взявшийся фантом, хотя и эффектный, и эффективный. И тем не менее, тем не менее… Что, если в самом деле, империи, занявшей собою почти часть света, действительно уготована участь всех некогда существовавших империй и государственных материков – однажды с грохотом обвалиться?

И если вдумчивый литератор, на протяжении стольких лет неукоснительно оберегающий свое отдельное существование, имеет веские основания держаться за свои белые ризы и эту стойкую автономность, возможно, им движет не только присущий этой профессии неистребимый фрондерский дух и фрондерский вызов, но, хуже того, холодная трезвость? Тогда все объясняется просто – товарищ детства с опережением услышал опасный сигнал тревоги.

Меж тем, я отчетливо понимал: она зародилась в нем не вчера, он носит в себе ее долгие годы, живет с ней, и сам я ее различил потому, что слишком давно и слишком хорошо его знаю.

Так долго пестовать мощь империи, так терпеливо, самозабвенно укладывать – кирпич к кирпичу – лестницу своего восхождения, чтобы сегодня, в шаге от цели, почувствовать, как расползается почва, как оседает и рушится дом. Нет, больше чем дом – весь придуманный мир. Несправедливо, несправедливо!

Ничем ни сам он, ни все эти годы истового служения не заслужили такой развязки!

Так это писательское чутье, вовсе не выдумка, не легенда, оно действительно существует?!

Да, бедный приятель далеких лет, не выдумка, не фантом и не шутка. Это никем еще не объясненная добрая сила, и в нужный срок она приходит к тебе на помощь и подставляет свое плечо.

14

Когда Пастернак осудил стихотворение