Цитата, как и фотография, – это всего лишь фрагмент, намекающий на реальность, но не являющийся ею, и именно поэтому фотография «в конечном счете, не больше чем живопись, застрахована от сомнений по поводу своего непосредственного отношения к реальности, то есть невозможности воспринимать наблюдаемый мир как данность»[903].

Отношение фотографии к миру характеризуются точно такими же сомнительными отношениями, которые существуют между реальностью и метафорой. Изображение и изображаемый предмет не являются ни полностью идентичными, ни абсолютно разными. Их отношения развивались с ходом истории и связаны с Францией XIX века:

«В «наше время» стараются избегать изображений реальности из-за извращения и частично из-за того, что само понятие реальности постепенно ослабевает и усложняется. Раньше этот процесс наблюдался в критике реальности как фасада, появившейся в прошлом веке в просвещенных кругах среднего класса»[904].

А также связаны с Китаем времен Мао:

«Китайцы не стремятся к тому, чтобы фотографии были интересными или что-то значили. Они не стремятся увидеть мир с какого-то неожиданного ракурса и не хотят открывать новые предметы. Фотографии должны «поддерживать» то, что уже описано… Для китайских властей фотографии представляют собой всего лишь клише, которые те считают не клише, а «правильной точкой зрения»[905].

Зонтаг подчеркивает, что критерии оценки могут быть самыми разными и во многом определяются культурой и историей. Таким образом, она отошла от принципов кэмпа, который «блокирует содержание», а также от другого экстрима, который можно обозначить как идею «против интерпретации». Содержание уже не противоречит интерпретации, а метафора – существу понятия. Эти понятия переплетаются, что можно описать отношениями трагедии и драмы. Или если сделать упор на более личное отношение, с которым критики реагировали на книги Зонтаг и альбомы Лейбовиц, то можно сказать, что это – отношения.

Как и в любых отношениях к людям, отношение Зонтаг к фотографии не было постоянным. Ее понимание сложностей процессов видения и восприятия менялось по сравнению с тем, каким оно было в молодости, и развивалось до самой смерти. Наиболее сложным это понимание было в области наблюдения за телами, особенно за телами страдающими. Ее воображение поразили фотографии мертвых тел, сделанные Худжаром. Потом она сама фотографировала почерневшие, разлагающиеся тела в Израиле. Если исходить из тех же принципов, которым она следовала, рассматривая изображения страдания, и из тех принципов, из которых люди рассматривали фото ее собственного тела, то можно задаться вопросом, дали ли те люди согласие на фотосъемку их собственных тел для доказательства того или иного подхода – болезненного («Сегодня я, завтра ты») или более морального (человеческие страдания во время войны).

Вошедшие в альбом фотографии убитых и раненых в Сараево, вперемешку с фото рок-звезд и семейных пикников, были сняты по настоянию Сьюзен. «Фотографирование – это, по сути, акт невмешательства», – писала она в сборнике эссе «О фотографии». Спустя 20 лет, когда она вместе с Лейбовиц приехала в Сараево, Зонтаг уже не верила в это утверждение, она уже не воспринимала фотографию в качестве смеси «визуализации и опасности», уже не утверждала, что фотографии войны являлись «невыносимым повтором знакомой выставки жестокости», притупляющей чувства пресыщенной буржуазии»[906]. В Боснии Зонтаг поняла, что фотография может быть актом любви и самопожертвования, прямого политического вмешательства, удара, а не анестезии.

При этом точно так же, как можно одновременно любить и ненавидеть одного и того же человека, это может быть непристойностью.

В 1971 году Давиду Рифу было 19 лет, и он заканчивал первый год обучения в Амхерстском колледже. Его жизнь между двух родителей, как между двух огней, была непростой. Сьюзен часто отсутствовала и игнорировала свои материнские обязанности, это отмечали и ее друзья, да и она сама в этом признавалась. Зонтаг была по отношению к сыну собственником, воспринимая Давида как продолжение самой себя. «Я слишком идентифицирую себя с ним»[907], – писала она в тот год, когда он уехал учиться в колледж. Гиперсобственнические настроения Сьюзен к своему сыну начались еще до его рождения.

Она писала, что Филип «убедил меня в правильности своего представления о любви, в том, что можно обладать другим человеком, в том, что я могу быть развитием своей собственной и его личности, и именно таким Давид будет для нас обоих. Это любовь, которая пожирает другого человека, делает его частью тебя, перерезает жилы воли»[908].

Сьюзен критиковала, даже смеялась над таким собственническим и каннибалистским «представлением о любви», но не могла сдерживать свое желание обладать сыном из-за страха потери. Зонтаг очень четко выразила свое мнение по этому вопросу (без самокритики) в письме сестре Джуди, написанном, когда Давид был еще младенцем. Она писала, что у нее нет никаких намерений отпускать «божественного маленького тирана».

«Я уже приняла решение о том, что он не женится до 40 лет и будет жить в квартире в том же доме, что и я, как хороший еврейский сын. Меня совершенно не привлекают новомодные идеи материнской эмансипации, которую психиатры проповедуют язычникам»[909].

Бесспорно, что дневники предназначены для записей личных переживаний, но даже женщины, вызвавшие у нее массу драматических эмоций, выступают на страницах этих дневников скорее как актеры ее личной драмы, чем живые люди. И, как уже было отмечено, в 100 томах ее дневников есть человек, о котором она упоминала крайне редко. Единственный сын.

Друзья Сьюзен переживали по поводу того, как она относится к Давиду. Она часто уезжала в Европу, особенно когда у нее были отношения с Карлоттой и Николь. Роуз МакНалти перестала работать, когда Давид был еще маленьким, и поэтому рядом с ним чаще всего были Роджер Штраус и Пегги Миллер. Когда Давид стал подростком, Сьюзен предоставила ему (с точки зрения обычных людей) слишком много неограниченной свободы.