…Мене, мене, текел, упарсин.

— И думать нечего, Тони. Вдвоем — никуда. Мне и километра не прогрести. Уходи один.

Курц взял друга за плечо, развернул — и врезал от всей души, до хруста в зубах.

— Давно хотелось, — пояснил. — И так каждый раз будет, если подобное услышу. Давай направление, fick dich! Может, по ребру Миттелледжи?

Побитый Андреас провел языком по десне.

Встряхнулся, поправил каску.

— Помочалим маршрутом 1927 года, между восточным и южным склонами. Японцы проблему решили — и мы попробуем. И учти, Тони, я тебе не рюкзак, сам буду грести, пока не свалюсь. А по роже ты еще получишь, когда спустимся.

Курц что-то ответил, но порыв ветра украл его слова. С низких туч вновь повалили холодные хлопья, укрывая белым саваном живых, мертвых и тех, кто собрался переступить черту, проходимую лишь однажды. Каменный гребень осиротел. Никого и ничего.

Горный стрелок Антониус Курц, альпинист «категории шесть», двадцати трех лет от роду.

Горный стрелок Андреас Хинтерштойсер, альпинист «категории шесть», тоже двадцати трех лет.

…Только нетронутый снег — и пустое небо.

3

Женщина, кивнув расторопному швейцару, ступила на гладкий мозаичный пол огромного, заполненного шумной толпой холла. Все вернулось на круги своя. «Гранд-отель», гигантское шестиэтажное здание на Рю Скриб, совсем рядом с Парижской оперой. Очень удобно, центр буквально в нескольких шагах, а главное — привычно. Тот же номер, те же газеты ранним утром, гренки с молоком на завтрак, полстакана «Dallas Dhu» перед сном.

Охрана другая, прежнюю так и не нашли. Разница невелика, что тот солдат, что этот. А еще — сигареты, но к ним она уже успела привыкнуть.

Ильза Веспер не спешила к лифту. Наверху в номере ждали очередные бумаги, очередные цифры, очень-очень много цифр. «Швейцарский зигзаг», как выразился усатенький Адди, стал полной неожиданностью, но «Структура» не подвела. Паника, еле заметная в Париже, но очень ощутимая в Провансе, тысячи беженцев, истерика на биржах, крушение сразу дюжины банков с безупречной репутацией… И новые отчеты об успехах. Можно гордиться — и она гордилась. Война — отец всему и царь. Булат прорубал дорогу злату.

Европейскому Призраку об этом уже не узнать. Старец ушел в край вечно цветущих глициний, оставив бессильное, бессмысленное тело, зачем-то еще подпитываемое безотказными лекарями. Циничный Адди намекнул, что похороны будут хорошо смотреться осенью, под листопад. Платаны, их яркие неповторимые краски… Пусть! Флаг не спущен, и дело в надежных руках.

Но сейчас женщине хотелось просто постоять среди суеты, прямо в сердце «Гранд-отеля», приглядеться, прислушаться к пульсу. Десятки людей, которых ей никогда не узнать, круговорот чужих судеб, лица, взгляды, обрывки фраз. Жизнь, как она есть — и какой ей быть вечно.

* * *

Париж оставался Парижем. Печатались афиши кабаре «Paradis Latin» («Эльза и Жожо. „Апаш“ — танец смерти!»), Дом моды «Paul Karre» устроил новый показ, пообещав предъявить гостям наконец-то отловленную звезду подиума. Ушлые репортеры искали свежие сенсации. «Швейцарский зигзаг», став уже прошлым, не забылся пока, но и не слишком волновал. И в самом деле, что случилось? Гитлер сказал, что злодейское убийство рейхсминистра навеки вычеркнуло Швейцарию из числа цивилизованных стран, премьер Леон Блюм пообещал лично защитить каждого француза в бывшей Конфедерации, Дуче в очередной раз помянул славу римских легионов. Выразил протест новый Предсовнаркома СССР Влас Чубарь, сменивший сгинувшего невесть куда Молотова. Но кого в Европе интересует мнение Власа Чубаря?

Изменилась не История, всего лишь География.

А сенсации уже на пороге. Для всех и каждого — Олимпийский огонь, который вот-вот вспыхнет в столице Рейха. Для знатоков — дела в далекой, на самом краю мира, Литве, где тоже нашлись те, кого следовало немедля защитить. На этот раз не французы — немцы и поляки, Мемель и Каунас. Ультиматум — 36 часов. Богемский Ефрейтор спешил завершить скучные дела перед великим праздником Олимпиады.

Траур в Берлине тоже закончился. И по Колченогому, и по белокурым героям Норванда. Наступало время радости. «Ты сближаешь без усилья всех разрозненных враждой. Там, где ты раскинешь крылья, люди — братья меж собой…»[94] И — никакой войны!

Женщина стояла в толпе, улыбалась, глядела вокруг — и тоже радовалась. Все шло, как надо. Ночами было одиноко, но это легко исправить. Еще и тридцати нет, жизнь лишь идет к зениту. «Вечность», хрупкое слово из льдинок, наконец-то сложено, Зеркало Разума, трон для Королевы, ждет. Она одна? Но Снежной Королеве и положено быть одной. Единственной!

Ильза Веспер услыхала крик, но поначалу не обратила внимания. Холл-водоворот, место встреч и прощаний, не всегда сдерживает голос. Но потом женщина заметила непонятную суету возле стены, серый полицейский мундир, спешащего администратора.

Решила узнать. Пошла, сперва не особо торопясь, потом в полный шаг.

Побежала…

И снова крик:

— Я врач! Пропустите, пропустите!..

Вслед за человеком в белом халате она и проскользнула, когда в стене-толпе образовалась малая брешь. И сразу же взгляд зацепил маленькую красную точку. Не кровь, нет, всего лишь розетку Почетного легиона на лацкане. Старый пиджак, брюки со штрипками, сбившийся на сторону галстук, желтое недвижное лицо…

— Все, — негромко проговорил врач, пряча стетоскоп. — Ничем не поможешь. Вызывайте машину!

…Пустые пуговочки-глаза, за которыми уже ничего нет, смешные оттопыренные уши, белые губы.

«Голуби, мадам! Почему они вогкуют, мадам?»

Искатель любви, нелепый лысый старикашка, совершил свой последний побег. Женщина и не знала, что ее минутного знакомца вновь занесло в «Гранд-отель», место случайных встреч и вечных прощаний.

«Стгасть! Теплота в ладонях, стганная тяжесть во всем теле, огонь на губах, вызванный не жаждой. О нет, мадам! Но тем, что в тысячи газ сильнее, непгеодолимее жажды!..»

Ильза Веспер перекрестилась, пожелав кавалеру Ордена Любви легкого пути в вечность, и отошла, чтобы не мешать. Врач прав, ничего уже не поделать, разве что позавидовать. Не всем дарован столь долгий век. Не каждый умрет с мыслями о воркующих голубях и переплетающихся змеях. «Любовь, любовь, мадам! О, знаете ли вы, что такое любовь?»

Она почти что успокоилась, но, уже вновь окунувшись с головой в кипение людского водоворота, внезапно услыхала голос. Не стариковский, шамкающий — тяжелый, мерный, проникающий сквозь камень и лед. Голос-колокол, голос-приговор.