— А общие взгляды? А общая культура? Бывает же, люди друг без друга не могут?!

Метались ветки. Первый май за те годы, что нет мамы, — не весенний, не солнечный. Листья ещё мелкие, и сквозь ветки видно свинцовое небо. Неуютно сегодня на кладбище. Деревья не защищают от ветра. И даже гнёзда, кажется Марье, вот-вот сорвутся и упадут на землю. Но погода не пугает. Здесь — покой. В каждой капле воздуха, в каждом листке, в каждом гнезде. Покой живой жизни. И милосердие к живым. И сострадание к тем, кто ушёл.

— Когда тебе шестнадцать, ты полна надежды на добро и любопытства к каждому явлению в жизни, а отцу в это время сорок, и он уже всё испробовал: и дружбу с любовью, и творческие взлёты с падениями. Разные исходные позиции. Разный опыт. Ну, о каком полном соединении может идти речь? Каждый дует по своей колее. — Отец замолчал, Марья слушала ветер.

Кто знает, может, отец и прав, и её мальчик, к месту и не к месту торжествующе кричащий «мама!», станет чужим?!

— Расскажи, что у тебя с работой?

«С работой»? У неё нет работы. У неё есть Сиверовна, Альберт, Елена Петровна, Варя… Последние свои рубли на распашонки, пелёнки для её сына отдали! У неё нет работы, в палатах лежат её братья и сестры, отцы, тётки, которых она спасает — вытаскивает из болезни.

— У меня нет работы, — усмехнулась Марья, — есть мои личные неприятности, личные беды и проблемы. — Неожиданно говорит: — Из проблем, оказывается, папа, не выбраться, даже если мы все положим свои жизни на то, чтобы выбраться. Когда мы с Альбертом работали у Владыки, мы знали, у нас плохие начальники и бездарные врачи, поэтому больные редко выздоравливают. Сейчас хозяева фактически мы, но и у нас умирают, папа, люди, и мы, зная, чем помочь, помочь не можем. Мы бессильны, понимаешь?

— В чём?

— Да во всём! Приступ у больного, а препарата, который может этот приступ снять, у нас нет, и топчемся мы все беспомощно около несчастного, не в силах прекратить его муки. Вот одновременно плохо двум больным, а дежурный врач ночью один, больше не положено. Кого спасать?

Петрович лежал в сердечном отделении. О чём бы его ни спрашивали, хочет ли он есть, спать, он отвечал: «Петрович». Понимай как знаешь. Что — «Петрович»? Чего он хочет? Марья даже подумывала, уж не болен ли он психически? Но глаза его смотрели остро, осмысленно. Был Петрович толст — килограммов за сто. Большие проблемы с судном, с мытьём. Несмотря на то что доставлен без сознания, попал сразу в палату, и вроде обошлось, и вроде пошёл на поправку, и вдруг — приступ. Они с Альбертом оказались в тот субботний вечер вдвоём перед хрипящим, закатившим глаза Петровичем. Срочно подключить бы его к аппаратуре, да такая лишь в реанимации. А кровать намертво припала к стене, не сдвинуть её вдвоём. И Петровича до реанимации не дотащить. Попробуй, подними такую глыбу! А решают минуты, даже секунды.

— Самое главное слово в нашей жизни, папа: «нет»! Нет нужной и в достаточном количестве аппаратуры. Нет денег на лекарства, на оплату медперсонала. Нет возможности достать нужные травы. Нет права попробовать экстрасенса, который может помочь легко внушаемым больным, Нет возможности пригласить столько массажистов, сколько нужно. Какое могучее слово — «нет»! Оказывается, всё в нашей стране возможно только через великое преодоление. Из кое-каких ситуаций мы находим выход. Ну, например, Мальвина выучила нас всех, и врачей, и медсестёр, и нянечек делать массаж. Альберт пытался оформить нас официально, куда там, нет такого закона, нет формуляра. — Марья засмеялась. — То, что мы — массажисты по сути, то, что у нас фактически по две специальности, по две порции обязанностей и ненормированный рабочий день, не важно, важно то, что у нас нет дипломов, а значит, и не полагается нам зарплата. И нищета, папа! Не каждый выдержит!

— Чем окончилось с Петровичем?

— Умер Петрович, чем могло окончиться? За границей в распоряжении каждого врача разнообразная диагностическая аппаратура, в Союзе мы такой не делаем, и нет денег купить за границей. В Союзе нет и необходимых веществ, не можем, например, ввести контрастное вещество в аорту для обследования почки. А ведь неточная диагностика влечёт за собой неправильное лечение. Отсутствие лекарств сводит на нет наши усилия. Люди гибнут точно так же, как у бездарных, равнодушных врачей. Смотри, переплетается всё: отсутствуют лекарства, средств не хватает, не хватает врачей, медсестёр, санитарок, аппаратуры. И не тому учат нас институты и училища. Ими выдаются обществу экземпляры серийные, бездумные, не способные лечить, не способные искать связь между спецификой организма человека и болезнью, между болезнью и природными явлениями. Квалифицированный творческий специалист появиться не может.

— Подожди, что же делать? Почему вы никуда не пишете? Ведь каждый может заболеть, и значит, обречён на гибель?

— А почему ты и Колечка не писали никуда, когда запретили «Жестокую сказку»? Почему ты не пишешь никуда о том, что тебя заставляют играть в бездарных фильмах? Ты-то, наверное, слышал, что твоя кукуруза, которую ты, как председатель, насильно насаждал в колхозный быт, в северных, например, районах не растёт?! — Отец изумлённо уставился на Марью. — А те, кто мог бы помочь, в нашей помощи не нуждаются: у них у каждого свой личный врач, своя сестра, своя санитарка. И даже экстрасенсы свои, запрещённые для простых смертных. Я уж не говорю о массажистах. Им глубоко наплевать и на нас с нашими проблемами, и на наших больных! Почему не боремся? Вопреки явной бессмысленности этой борьбы, из голого упрямства боремся! Составили подробное заявление в Министерство здравоохранения. Да ещё приложили отчёт о нашем материальном состоянии: какие зарплаты получаем и во что обходятся самая необходимая детская одежда, еда, квартира, транспорт, детсад… У большинства медработников, папа, зарплата в два-три раза меньше самых необходимых трат! — Марья весело рассмеялась. — Подумай, чтобы купить, например, сапоги, мы всей семьёй должны голодать. А какие родители могут спокойно смотреть на своих голодных, раздетых детей?! Ну и что нам делать? Или выпрашивай полторы-две ставки и губи на работе своё здоровье, или воруй. Видишь, сверху в течение десятилетий создавались условия для вымогательства взяток, для невнимания к больным.

— Ужас! — воскликнул отец так трагически, что собака подняла голову и зарычала.

— Спи, — сказала ей Марья, — всё в порядке, тебе ничто не угрожает. Только фанатики, папа, способны всё отдавать, ничего не получая взамен. Мы не берём взяток. Голый энтузиазм! Живём так, как вы жили когда-то, на идее! Но ведь мы все в долгах, и их не отдадим никогда, если положение останется таким же.

— А кто возится с твоим ребёнком, когда ты на работе? — видимо, не выдержав напряжения, поменял тему отец.

А Марья ни к селу ни к городу вспомнила приём в комсомол. Перекошенное гневом лицо отца, когда она сказала, что комсомол — ложь!

— Папа, помнишь, когда мы с тобой поссорились, — осторожно заговорила она, подыскивая нейтральные, мягкие слова, — мама всё просила: «Тише, тише, Марфуша услышит»? Получается, вы с мамой боялись, что и вас, как Колечкиного Кирилла, могут посадить?