что он давил на психику ее ребенка, требуя домашние задания, в то время как девочка помогает матери по дому и нянчится с младшими сестрами, так что не всегда имеет возможность сесть за уроки, особенно те, которые ей в жизни не пригодятся.

Больше всего Кирилла поразило то, что она не пришла даже познакомиться с ним и узнать лично человека, на которого пишет эту жалобу.

Так было и теперь, родители безоговорочно верили всему, что говорили им дома дети, некоторые из них словно ждали возможности уличить педагога, нарушающего какое-нибудь правило. Они не замечали, что чаще всего воюют с придуманным призраком учителя, призраком своего прошлого, вместо того чтобы однажды поговорить с реальным человеком.

Отношение к школе родителей не было единым.

Одни полностью оставляли детей на других людей, бросали в бурное течение «образовательного и воспитательного процесса». «Мы во всем доверяем нашим учителям!» – говорили они. На деле же это было полное безучастие к судьбе своего ребенка. И когда такой ученик все вокруг себя начинал уничтожать или замыкался в самый тесный кокон, на призыв учителей никто не являлся, а если и являлся – доверие оказывалось липовым. Чаще всего подобное случалось с учениками из разведенных семей. Таким примером была семья Максима Урбанского, родители которого не присутствовали на собраниях и посылали своего водителя.

Другой костяк составляли родители, постоянно доказывающие остальным свое превосходство или исключительность. Причем для кого-то это было превосходство в уме, для кого-то в деньгах, для кого-то в своей правде, для кого-то в особенном образовании и опыте, для кого-то в возрасте. Это были люди с тонкой ранимой кожей, но острыми волчьими клыками. Они как раз не доверяли учителям и делали это открыто. Такие родители подозрительно слушали каждое их слово, клали его на сверхточные весы своего житейского опыта и при любой возможности спорили и скандалили. К любому замечанию своих детей они относились со сверхъестественным вниманием. Они любили вот такие слова: «Что же я, ребенку своему родному не буду верить, а этим грымзам буду?!» Но «грымзы» чаще всего хотели объяснить, что, например, мальчику бить девочку ногой в живот – как минимум неприлично.

К тому же какой ребенок, несколько занятий игравший в смартфон и веселившийся с одноклассниками, не сдавший зачет, получив два и придя домой, не скажет, что все это несправедливый мир, ополчившийся на него в виде вечно недовольных учителей? Кто так не делал, когда в школе попадал впросак?

Озеров еще хорошо помнил, как и сам, будучи школьником, был готов на самую мерзкую ложь, чтобы только защитить себя. Конечно, тогда это и ложью не казалось – так, перестановка шахматных фигур, пока противник отвлекся. Но теперь он видел, как тяжело страдали от детского вранья взрослые.

К родителям, слепо защищавшим своих детей, относились Тугины и Кулаковы.

Кроме того, некоторые из учителей сами были родителями. Они делились на два типа: одни, зная школьную систему, дорожили репутацией своего ребенка и старались не конфликтовать, другие, словно утомившись от школьных правил, бунтовали, и ребенок их становился объектом насмешек и осуждения. Мать Водянкиной, девочки, которая все время притворялась больной, чтобы не ходить на уроки, тоже была здесь, но не вмешивалась, хотя обсуждали ее коллегу.

Каждый хотя бы раз в своей жизни был свидетелем того, что за время, потраченное на склоки и ссоры, можно было решить проблемное дело несколько раз и несколькими различными путями.

Были и такие, кто доверял бесхитростно и по возможности участвовал в жизни детей и школы. В случае споров они открыто высказывали свои позиции или подходили с личной просьбой. Они больше всего были нужны здесь – те, кто готов был действовать в связке, а не говорить. Их всегда было мало. И сегодня они молчали.

– Для начала, – повысил голос Озеров, – нужно разобраться, что из слов детей правда, а что домыслы. Фаина Рудольфовна строгий и опытный учитель, представить ее страдающей от безделья я не могу.

– Вы не можете, но детей не обманешь…– вставила Кулакова.

– Даже если мы узнаем все как есть, – не дал ей Кирилл перебить себя, – это ничего не изменит. Учитель будет с ними как минимум год, потому что за каждым закрепляется своя параллель. Я думаю…

– Что думаете вы, неважно! – бросила с последней парты Тугина. – Если вы еще не поняли, мы намекаем на то, чтобы с нами объяснился завуч.

Несколько родителей недовольно глянули на нее, но промолчали. Видимо, их смутило сказанное «мы».

Озеров едва не начал задыхаться от нового приступа гнева, однако вовремя остановился. То ли упражнения дяди помогли ему, то ли неожиданное решение.

– Вашего намека я не понял. Сейчас к вам подойдет завуч.

Он оставил их, жужжащих как рой пчел-убийц, и вышел в прохладный полумрак коридоров.

Через пять минут в класс вошла Маргарита Генриховна. Дебаты затянулись на полтора часа. Озеров так устал, что уже с трудом следил за ходом сражения. Однако он успел отметить, что завучу удавалось отвечать на вопросы родителей куда искуснее, чем ему. Она, как опытный боксер, не позволяла противникам наносить удары, то уклоняясь, то ставя блок.

– Фаина Рудольфовна в прошлом – университетский преподаватель… Ее методика несколько отличается от обычной… Такие решения – о смене учителя – родители принимать не могут, это не частное учреждение… Школа внимательно выслушала ваши претензии, и администрация даст соответствующее заключение… Какие вы все-таки молодцы, что так внимательно относитесь к своим детям и так требовательны к качеству их образования, ведь есть родители, которым на все это наплевать…

«Начали с войны, а заканчиваем похвалой», – подумал Озеров и с удивлением обнаружил, что некоторые из присутствующих расплылись в самодовольной улыбке.

– Когда нам заменят учителя? Мы требуем четкого и ясного ответа! – заявила мать Кулаковой, которую комплиментами было не купить.

Даже Маргарита Генриховна не готова была начинать новый круг. На часах уже была половина девятого. За окнами – непроглядная темнота.

– Так много достойных людей сидит в этом классе, знающих, как нужно правильно преподавать, – проговорил вдруг Озеров, и все обернулись на