Я смотрю на него, а он садится на корточки и осторожно собирает рукой осколки с отполированного паркета. Мне больно. Я вспоминаю маман – как она собирала осколки маленькой фарфоровой птички.

– А почему бы нам не привезти Бенни сюда? – спрашивает Майкл.

– Бенни сюда не поедет. Он ненавидит Стоунхейвен, я же тебе говорила.

– Точно… – Майкл поднимает голову и смотрит на меня: – А он унаследует Стоунхейвен, если с тобой что-то случится?

Какой странный вопрос!

– Конечно. Если только я сама не назначу другого наследника.

– Ясно. Это справедливо. – Майкл хмурится. – Но ты говорила мне, что он хотел бы сжечь это поместье дотла. Не сказать, чтобы это звучало разумно.

– Господи, это ужасно. Мы могли бы ни о чем таком не говорить?

Майкл кивает. Он ползет по полу, чтобы взять осколок, отлетевший к стене. Он подбирает стеклышко и какое-то время сидит ко мне спиной. Я вижу, что он дышит быстрее, чем, по идее, должен был. Похоже, расстроился? Я сказала что-то не то?

– Бенни – моя семья. У меня, кроме него, никого нет, – негромко говорю я. – Я не могу провести праздники без него. – Теперь я – тоже член твоей семьи, – произносит Майкл. Он явно обижен.

Я сделала ему больно, даже не задумавшись. Мне и в голову не приходило, что замужество требует пересмотра приоритетов – на первом месте супруг или супруга, потом родители, за ними сестры и братья, а уж твои собственные потребности где-то далеко внизу. Где в этой иерархии место детей, я даже не задумывалась. Мы с Майклом даже не говорили о том, что я хочу ребенка – рано или поздно. Может быть, я зря предполагала, что он тоже хочет иметь детей?

Я стою, открывая и закрывая рот, не зная, как ответить. Но вот Майкл встает с пола. Его ладони наполнены разными по размеру золотыми осколками. Он смотрит на меня. Я вижу, что он изучает мое огорченное лицо. Вижу, что он принимает решение. Он и сам кое о чем поразмыслил. Он смягчается и идет ко мне:

– Я хочу сделать тебя счастливой, и если ты будешь рада поехать к Бенни, мы поедем вместе. Точка.

И была бы точка, если бы на следующее утро, когда мы должны были стартовать в сторону залива Сан-Франциско и моя машина уже была забита подарками, Майкл не проснулся бы заболевшим. Он лежит в кровати. У него стучат зубы. Жалуется на ломоту и жар.

– Вот ведь дрянь какая. И где только я мог подхватить грипп?

Когда я наконец нахожу термометр в детской (старый, ртутный, наверное, из семидесятых годов) и приношу его в спальню, выясняется, что у Майкла температура сто два градуса[114]. Его лоб покрыт испариной. Я понимаю, что у меня нет никаких причин обижаться и язвить (или хуже того – проявлять подозрительность) в связи с тем, на какое время пришлась его болезнь, но когда я думаю о Бенни, который ждет меня в Юкайе, мне хочется плакать.

Я стою около кровати. Майкл ежится под одеялом, моргает покрасневшими от жара глазами.

– Теперь мы не сможем поехать, – бормочу я.

Майкл приоткрывает один глаз и говорит:

– Ты можешь поехать. Тебе надо поехать.

– Но ведь тебе нужно, чтобы я за тобой ухаживала.

Майкл подтягивает одеяло к подбородку.

– Я справлюсь, – говорит он. – Твой брат сейчас нуждается в тебе больше. Это ведь ваше первое Рождество без отца, верно? Вам нужно побыть вместе. А мы с тобой проведем вместе другие праздники.

Чувство благодарности охватывает меня. Майкл видит справедливость такого решения и готов пожертвовать нашим первым совместным праздником, чтобы я побыла с братом. Он все понимает! И я прощаю ему такой несвоевременный грипп.

– Меня не будет всего несколько дней, – обещаю я.

– Не спеши, – говорит Майкл. – Я никуда не денусь.

В клинике очень постарались приготовиться к празднику – сотрудники ходят в свитерах с рождественской символикой, в фойе негромко, умиротворяюще звучит «Silent Night»[115]. Двери украшены гирляндами с сосновыми ветками, но, конечно, в украшениях нет ни ядовитых пуансеттий, ни ягод падуба. Рождественские сосенки стоят во всех комнатах, а на лужайке – гигантская менора. Для посетителей устроено угощение – ветчина, утка и шестнадцать самых разных пирогов.

Но в тот день, когда я приезжаю в клинику – за день до Рождества, – настроение у Бенни совсем не праздничное. В какой-то момент после нашего с ним последнего разговора он снова погрузился в маниакальное состояние, поэтому ему повысили дозировку лекарств и отняли у него телефон.

Я нахожу его в одной из рекреаций. Он сонный и вялый. Сидит на диване в колпаке Санта-Клауса, кое-как натянутом на нерасчесанные рыжие кудряшки, и смотрит специальный праздничный выпуск мультика «Губка Боб – Квадратные Штаны».

Его ведущий психиатр – аккуратная женщина со строгой седой стрижкой – отводит меня в сторонку.

– Что-то на него подействовало, – говорит мне она. – Возможно, наступающие праздники. Мы его остановили, когда он пытался уехать с территории клиники. Выкрал у медсестры ключи от машины и ехал к нижним воротам, но мы успели его задержать. Он буйствовал и кричал, что ему срочно нужно в Орегон. – Она хмурится. – А ведь до этого эпизода у него все было очень неплохо. Мы собирались поговорить с вами насчет начала реинтеграции.

Орегон… Вот как… Чертова Нина Росс. Почему бы ей навсегда не убраться из нашей жизни? Почему она упорно преследует нас? Я подхожу к Бенни. Он почти тонет в диванных подушках. При этом он пытается есть йогурт из баночки и уже запачкал свитер на груди. Бенни опускает глаза, смотрит на белые пятна на свитере, проводит пальцем по самой большой капле и слизывает йогурт с пальца, после чего переводит взгляд на экран телевизора.

Я сажусь рядом с Бенни и кладу гору подарков к его ногам:

– Орегон? Бенни, ты должен забыть об этом.

Брат не обращает на меня никакого внимания и указывает ложкой на экран.

– Очень смешной мультик, – говорит он заторможенно и равнодушно.

– Я серьезно, Бенни. Эта девица опасна.

– Она – единственная девушка, которую я любил в жизни. Она – единственная, кто любил меня.

– Я люблю тебя.

Я его очень люблю. Неужели он этого не видит?

Бенни язвительно смотрит на меня:

– Ты понимаешь, о чем я.

– Ради бога, Бенни. Тебе было пятнадцать, ты был совсем ребенком. Ты понятия не имеешь, какая она теперь. Ее мать…