На этот раз братья завернули клочок сигаретной фольги в два куска материи, привязали его нитками к небольшому камню и бросили в тот же самый коридор, в котором мы обнаружили записки в прошлый раз. На двух клочках материи, которые они оторвали от своей одежды, красивым почерком было написано «Нет бога, кроме Аллаха», а вокруг надписи было вышито несколько цветов. До того момента мы не знали, что нитки и иголки тоже входят в число товаров, которые продаются в магазине «Ханут». С их помощью мы начали вышивать на кусочках ткани разные слова и узоры, хотя эти вышивки, как правило, во время их отправки по тому или иному адресу перехватывались баасовцами.

Марьям вышивала очень красиво. Она могла нарисовать всё что угодно: цветок, птицу, клетку, лицо, руку и многое другое. Она делала это с присущей ей утонченностью. Иногда я часами сидела возле нее и в надежде немного научиться рисованию следила за ее руками, которые водили по бумаге карандашом, выкраденном мною у сотрудников Красного Креста. Однако несмотря на то, что я обладала некоторым мастерством в искусстве каллиграфии, к рисованию у меня не оказалось никаких способностей. Марьям могла нарисовать любое лицо. Однажды я спросила ее с любопытством:

– Как человек становится художником?

– Рисование – это тот же танец, танец линий и теней.

– Но слово – тоже игра линий, ты можешь нарисовать мою мысль?

– Нет, не могу. Но я могу нарисовать рисунок одного цвета с твоей мыслью.

Разговаривая со мной, она теми самыми линиями и тенями нарисовала на куске белой материи красивую птицу. С крыльями она возилась так долго, что утомила меня. Я босиком пробежалась по ее чувству и сказала:

– Оставь ее крылья в покое!

– У нее должны быть хорошие и красивые крылья, чтобы она не попала в клетку.

В тот момент я подумала, что совсем не знала Марьям до того момента, когда впервые увидела ее рисующей. Как сильно она скучала по этим линиям и теням, но никогда не жаловалась! Мне стало так жаль, что она в неволе! Я думала, как же такие тонкие чувства попали в столь жестокие руки, и как она терпит все это насилие?!

Я не смогла удержаться и спросила:

– Марьям, что ты чувствовала, когда баасовцы били тебя?

– Плен не различает поэтов и художников. Возможно, среди всех этих пленных есть творческие люди. Но пока что чувства каждого из нас избиты и изранены. Ты разве не помнишь, что в самом начале нашего пребывания в плену, в городе Тануме, среди нас был один поэт. Поначалу после каждой порки кнутом он начинал читать стихи, однако в последние дни его избили до такой степени, что он напрочь забыл обо всяких стихах. Иракцы добиваются того, чтобы мы забыли всё то, что умеем, и научились тому, чему они сами хотят. Однако мы должны сопротивляться и ни в коем случае не забывать то, что знаем и умеем.

Внезапно звуки пинков ногой и ударов кабеля, перемешанные с дикими воплями Махмуди и его прихвостней, которые дали нам передышку в несколько дней до и после прихода комиссии Красного Креста, вернули нас из прекрасного мира танца линий и контуров в беспросветный и черный мир реальности. Подобно кровожадному чудовищу, они вонзили свои когти в наши сердца, которые все еще парили в мыслях об искусстве. Надзиратели вошли так внезапно, что мы не успели сделать ни одного движения. Махмуди зарычал: «Обыск! Обыск! Вытаскивайте наружу всё, что в ваших рюкзаках!»

Мы хотели подойти к своим вещмешкам, однако они не дали нам такой возможности и в мгновение ока вывалили на землю их содержимое. Всё наше имущество представляло собой пару изношенных вещей, несколько банок консервов и сухого молока. Не найдя того, что искали, они посмотрели на наши руки. Марьям продолжала держать в руке карандаш и рисунок птицы. Они отняли их у нее, сказав: «Это запрещено!» Они также конфисковали несколько вышивок Халимы, опять же сказав: «Запрещено!» Мы поняли, что откуда-то они пронюхали о книге «Мафатих» и пришли за ней. Книга «Мафатих аль-джинан» была единственным нашим сокровищем, с которым мы никогда не расставались. Я украдкой посмотрела на Марьям. Она искала свою птицу, которую Хабис смял в руке и в этот момент клал в карман. Баасовцы не терпели даже фотографий и изображений птицы, поскольку подсознательно она ассоциировалась у них с нашей свободой, а этого они ужасно боялись.

Во время обыска наши письма оказались разбросаны по полу, и это вызвало гнев и недовольство Халимы. В минуты гнева ее доброе и симпатичное лицо искажалось так (одна бровь поднималась вверх, а вторая оставалась внизу), что я сама ее пугалась. Халима быстро собрала все письма, которые теперь были для нас равнозначны семьям и близким, прижала их к груди и закричала сердито: «Что вообще вы ищете?!»

Не обратив внимания на этот вопрос, они хлопнули дверью и ушли. Такие обыски они устраивали часто.

В письмах, которые приходили от наших близких, чувствовалось беспокойство, потому что первое письмо мы писали им из госпиталя. Они спрашивали нас обо всем и обо всех и о каждой минуте, чтобы представить ясную картину нашего пребывания в плену. Мы же, чтобы не огорчать и не расстраивать их еще больше, придумывали разные радужные небылицы. Мне всегда приходило больше писем, чем Фатиме, Халиме и Марьям. Тогда я поняла, какое это счастье – иметь много близких. Мне приходили письма из разных городов. Было ясно, что война разбросала членов моей семьи по всем уголкам страны. Из того, что они писали мне в письмах, вырисовывалась довольно ясная картина – картина бездомности и скитаний. В Тегеране остался только Карим, его дом находился по соседству с домом Фатимы, и он иногда писал мне и о ней.

Из всех писем, что приходили мне, многословными были только письма матери, которая, несмотря на ограничения в бумаге и количестве слов, писала мне все то, что хотела. Она писала о воспоминаниях детства, о стремлениях и мечтах молодости и надеждах будущего. Я удивлялась тому, каким образом письма матери доходили до меня без протестов и вмешательства со стороны иракской цензуры. Она при письме выходила даже за поля, используя всё пространство бумаги целиком. Одно из ее писем, которое очень взволновало меня и вызвало бурю эмоций, было ответом на мое первое письмо. В том письме мать умоляла Всевышнего вернуть ей меня живой и писала:

«Ко мне пришла одна из тех женщин, которые всегда живут сплетнями и все время проявляют любопытство к жизни других, чтобы сыпать соль на их раны. Она спросила меня о тебе, и я рассказала ей о печали разлуки, о тяготах плена, об ожидании и моих бесконечных надеждах. Я столько проплакала, что начала икать. Марьям была у меня на руках, я кормила ее из бутылочки. Та женщина, как будто желая причинить мне еще большую боль, сказала: “Предоставь это Всевышнему, пусть Он решит, как быть, довольствуйся довольством Всевышнего! Ей, может быть, лучше вообще уже не возвращаться. В том, что она не вернется, больше целесообразности, чем в ее возвращении. Возможно, Всевышний ждет, чтобы ты дала на это свое согласие”.

Мне было стыдно перед матерями павших героев жаловаться, но я переспросила: “Что? Я никогда на это не соглашусь!” У меня душа стала болеть так, что я воззвала к Создателю. Я закляла Его каплями того чистого молока, которые я отправляла в рот младенца у себя на руках, и сказала: “Всевышний! У меня восемь сыновей, и все они воюют на передовых линиях фронта. Если неизбежно возвращение мной Тебе кого-то из тех, которых Ты мне вверил на хранение, я отдаю Тебе одного из моих сыновей, но ее мне верни живую!”»