Навалившаяся усталость положила конец всем этим вопросам, толпящимся в голове Шарлотты. После бессонной ночи и всех пережитых волнений она погрузилась в сон.

В кухне Мирей в халате обеспокоенно смотрела на Киону. Она дала девочке стакан воды с кленовым сиропом.

— Тебе лучше? Я уже не пойду спать. Я ведь встала, чтобы тоже попить воды. А теперь мне придется начать работу на час раньше, да еще и в Рождество.

— Прости меня, Мирей! Мне очень жаль, — грустно сказала Киона. — Но у меня так разболелся живот! А Луи во сне издает какие-то звуки, меня это немного напугало.

— Тебе следовало послушать Эрмину и вернуться вместе с ней в «маленький рай». У тебя там свои вещи, привычки. Здесь тебе не так комфортно.

— Я знаю. Но мой отец хотел, чтобы я провела эту ночь в его доме.

— В его доме! — насмешливо повторила экономка. — Мадемуазель разговаривает как принцесса! Скорее уж в доме мадам! Все, теперь беги и ложись в кровать.

Киона послушно покинула кухню, еще раз поблагодарив Мирей. Растроганная женщина приготовила себе чашку черного кофе. «Бедная малышка! Непонятно, откуда месье и наша Мимина берут эти истории с видениями, даром и прочей дребеденью. Их Киона — всего лишь славная девочка с красивой улыбкой».

Даже не подозревая о том, что ее только что ловко одурачили, Мирей пожала плечами. А славная девочка тем временем устало поднималась по лестнице, засыпая на ходу. Утомительное это занятие — быть доброй феей!

Лагерь Бухенвальд, тот же день

Симон не знал, который час, но надеялся, что уже больше полуночи. Даже здесь, в этом аду, все знали, что сегодня Рождество. Старший сын Маруа взглянул на свою руку, туда, где раньше — в другом мире, в другое время — он носил часы. Рука была костлявой, с выпирающими костяшками. За один месяц он потерял десять килограммов.

«Черт побери! Сколько я так еще протяну!» — выругался он про себя только ради того, чтобы ощутить жалкое удовольствие от воспоминания бранных слов своей родины.

До сих пор он не осознавал, до какой степени любит родной Квебек. Лежа на настиле из досок, служащем ему постелью, прикрыв исхудавшее тело тонким одеялом, он закрыл глаза и стал с тоской вспоминать родные места. Этой ночью у него будет только такой подарок: картинки из прошлого, которое теперь стало ему дороже всего на свете, включая самые тяжелые моменты. «Когда я вижу себя, готового повеситься в тот ужасный день, когда умерла мама, я говорю себе, что я несчастный глупец, дурак. Сейчас я ни за что такого не сделал бы! Бог мой, если бы я только знал! Господь всемогущий, помоги мне, вытащи меня отсюда!»

На его глазах выступили слезы, которые он раздраженно вытер. Розовый треугольник, нашитый на его полосатую куртку, сразу поместил его в разряд местных отбросов. Другие заключенные презирали его и не стеснялись свое презрение показывать. Но все это Симон мог бы выдержать.

В своем отчаянном усилии забыть зловонный барак, холод и голод он стиснул зубы. «Я в Валь-Жальбере! Не здесь! Здесь даже снег грязный. Не такой, как у нас! В это время года колоколенка монастырской школы, которая видна из окна нашей кухни, наверняка накрылась белой шапкой. А отец? Чем он, интересно, занимается? Черт, он наверняка считает меня мертвым, как Армана. Нет, папа, я еще не сдох, но это не за горами».

В грузовике, куда их затолкали немецкие солдаты, Хенрик поспешил ему все объяснить вполголоса, пока не получил прикладом в лицо.

«Гиммлер объявил гомосексуалистов чумой, которую нужно истребить. До войны нас сажали в тюрьму на долгие годы. Сейчас, думаю, просто пристрелят, как больных животных».

Симон в этом сомневался даже после того, как их с Хенриком разлучили, когда в переполненном вагоне поезда среди других заключенных везли в лагерь Бухенвальд. Но, прибыв на место, он все понял. Капо[54]резкими интонациями и жестами направил его к деревянному бараку. Слева от двери были свалены в кучу изможденные трупы в полосатой одежде. Никто не обращал на них внимания.

«Подлый капо! Будь он проклят!» — повторял юноша, не в силах сдержать глухое рыдание. Здесь называли так заключенного, который имел власть над остальными, но при этом отвечал за выполнение возложенных на него обязанностей ценой собственной жизни. Капо пользовались привилегиями, но в итоге их нередко убивали наряду с другими.

«Мой бедный папа! Ведь я порой ненавидел тебя за твою жесткость и суровость! Господи, да ты был ягненком в сравнении с этими бешеными псами, которые за нами следят: бригадиры каменоломни и эти чертовы охранники СС! Если бы я рассказал тебе, что видел с тех пор, как нахожусь здесь, со своим розовым треугольником на груди, даже не знаю, поверил бы ты мне. Нормальному человеку такое трудно вообразить…»

Симон очень быстро понял, что условия работы бесчеловечные. Несчастные случаи, приводившие к смертельным травмам, были в порядке вещей. Каждый день один или несколько заключенных не возвращались в свои бараки: их расстреливали после того, как капо передавал дежурным солдатам список тех, от кого следовало избавиться.

«Сегодня они убили Марселя, который был почти ровесником моего отца. Только за то, что он потерял сознание от слабости!» Симон не мог избавиться от образа изможденного мужчины, лежащего в луже крови. Он стоял всего в двух метрах, когда в несчастного выстрелили, и ему показалось, что эти пули пробили его собственную плоть. После едва заметных судорог, длившихся несколько секунд, жизнь француза Марселя, также отмеченного позорным треугольником, завершилась здесь, в Бухенвальде. Измученное лицо среди тысяч таких же лиц… «Он был хорошим человеком! Поэтом! Еще вчера он рассказывал мне о своей жене, сыне и внучке Ноэми, которой исполнится пять лет на Новый год».

Ряды решеток и колючей проволоки, а также сторожевые вышки на фоне серого неба давали понять, что убежать отсюда невозможно. Симон цеплялся за свою жизнь. Он так боялся умереть, что ему снились кошмары. Был лишь один способ унестись от этого места как можно дальше — мечтать, вспоминать свою страну и дорогих людей, которых так ему не хватало.

Прекрасный взгляд лазурно-голубых глаз рассеял гнетущий сумрак, затем появились розовые щеки и женская улыбка, полная сострадания, — драгоценное видение, наполненное мягкостью и нежностью. «Мимина, сестренка моя, милая подруга! Думаешь ли ты обо мне? Сегодня рождественская ночь, ты проснешься в Валь-Жальбере, нашем городке-призраке. Мирей приготовит тебе кофе или чай. Твои родители соберутся в гостиной, вокруг большой елки, сияющей огнями. Как вы там все поживаете?»

Крупные слезы текли по изможденному лицу Симона. Ему показалось, что он слышит робкий смех своей младшей сестры Мари, с которой никогда не был особенно близок.

«А ты, Эдмон, малыш Эдмон! Надеюсь, что ты в безопасности в своей семинарии или в каком-нибудь коллеже по другую сторону этого проклятого океана. Если ты носишь сутану, понятно, что ты не продолжишь род Маруа, но, по крайней мере, ты будешь жить! Каким же ты был красивым парнишкой! Вылитый портрет мамы: кудрявые волосы, такие же светлые, как у нее, и ямочка на подбородке… Мама, моя милая мамочка!»