Босвелл допил остатки бренди и потянулся к графину, чтобы налить себе еще. Сейчас было не лучшее время для того, чтобы просить за Мэри. В последние три года повсюду в стране вспыхивали беспорядки. У бедных были все основания чувствовать озлобленность, потому что Акт об ограждении общинных земель согнал многих из них с земли в города, а ремесленники убеждались, что их умения больше не востребованы, так как на их место приходили машины. Они заявляли о своем возмущении стихийными восстаниями, и государство начало опасаться таких людей, как Томас Пейн[17], который разжигал недовольство, основываясь на убеждении, что нужно упразднить монархию и поднять рабочий класс, передав власть в его руки.

Бунтовщиков арестовывали, судили и высылали прежде, чем они успевали заразить других своими пылкими взглядами, и, хотя Генри Дундас с самого начала согласился, что пятеро вернувшихся с высылки каторжников заслуживают прощения, совсем недавно, когда Босвелл попросил его выполнить обещание, он отрицал, что обещал это, и обвинил его в слишком богатом воображении.

Босвелл встретился с Эваном Непином, заместителем государственного секретаря. Этот человек отвечал за организацию транспортных кораблей первой флотилии, и говорили, что он пришел в ужас, услышав, как много заключенных умерло на кораблях второй флотилии. Не было сомнения, что Непин в общем заботился о благополучии каторжников, но он считал, что правительство и так уже проявило слишком большую снисходительность, не повесив этих пятерых, и не видел ни одной причины для их помилования.

Босвелл испытал легкое чувство стыда, вспомнив, что он заставил Мэри поверить, будто Генри Дундас его давний и близкий друг. Их связывало только то, что они ходили в одну школу, даже не испытывая приязни друг к другу. Но Босвелл решил, что, несмотря ни на что, он завтра снова свяжется с Дундасом и, кроме того, напишет лорду Фэлмаусу.

— Мне нельзя сдаваться, я не сдамся, — пробормотал он сам себе. — И если я буду настойчивым, справедливость восторжествует.

Когда Босвелл позже в тот же вечер дремал в кресле у камина, Мэри лежала в темноте с открытыми глазами, и лицо ее было мокрым от слез. Она так замерзла, что у нее окоченели пальцы ног и она не могла даже дрожать. Болела каждая косточка ее тела.

Мэри слышала, как кто-то скулит. Это был плач не от боли, скорее от безысходности, и этот звук отразил ее чувства. Она так устала от борьбы, что мысль о смерти снова стала казаться ей привлекательной. Мэри уже не помнила, почему когда-то ей так важно было выжить. Для чего теперь жить?

— Какое сегодня число, Джеймс? — спросила Мэри, повернувшись на ящике, на который она встала, чтобы выглянуть из окна камеры. Она не видела ничего, кроме тюремной крыши здания, которое находилось напротив их камеры, и неба над ней, но было намного приятнее смотреть на облака и птиц, чем на стены камеры.

Джеймс сидел на полу и что-то писал. Он оторвался от работы, когда Мэри задала вопрос, и поднял голову.

— Второе мая, — ответил он. — А почему ты спрашиваешь, у тебя какие-то планы?

Время близилось к обеду, и все они были в камере. Сэм вырезал фигурку животного из дерева, Нат был занят пришиванием заплаты на свои бриджи, а Билл старательно заплетал солому в причудливые формы. Он называл свои поделки «кукурузными куклами» и говорил, что в Беркширской деревне, откуда он родом, они считаются символом плодородия. Джеймс не раз шутил, что, если в тюрьме резко увеличится рождаемость, виноват в этом будет Билл.

С того дня, когда Джек напал на Мэри, все они стали проводить в камере гораздо больше времени. Джек оправился после ранения, но через несколько недель его повесили за совершенные им преступления. С тех пор заключенные начали обращаться с Мэри с большой осторожностью. Но каждый день в тюрьму прибывало пополнение, и многие из новоприбывших были еще более опасными, чем Джек, поэтому мужчины последовали совету Мэри и держались от пивной подальше.

Все они нашли, чем заполнить дневные часы. Мэри вязала шаль, а мужчины играли в карты, навещали других заключенных в соседних камерах, а в погожие дни выходили во двор. А еще они часто вспоминали о Новом Южном Уэльсе и о своем побеге, потому что Джеймс наконец начал писать книгу. Когда же они хотели пойти в пивную, они отправлялись туда по вечерам и оставались там не больше двух часов.

— Второе мая! — воскликнула Мэри. — Так мой день рождения был два дня назад, и мы просидели здесь уже почти одиннадцать месяцев! — Ее день рождения теперь мало что значил для нее, разве что напоминал ей о приближении майского праздника, который всегда по-особому отмечался в Корнуолле. Здесь никто никогда не упоминал об этом празднике, вероятно, в Лондоне его не отмечали.

— У меня такое ощущение, что мы находимся в тюрьме уже целую вечность, и, говорят, неприлично спрашивать женщину о ее возрасте, — сказал Джеймс с нахальной улыбкой.

— Ты старше меня, — отрезала Мэри, спрыгнула с ящика и уселась на него.

— Я уже с трудом помню даты, — сказал задумчиво Билл, почесав лысину. — Я не уверен, тридцать два мне или тридцать три.

— А я все равно моложе всех, мне двадцать пять, — вмешался Нат.

Мэри не хотелось признаваться, что ей исполнилось двадцать восемь. Это казалось так странно. Но все же она чувствовала себя старой, и она уже была в Ньюгейте так долго, что почти всех, кого она встретила здесь в первый день, либо повесили, либо выслали, либо они умерли от лихорадки.

— Кто-то идет, — сказал Сэм, поднимая голову.

Он оказался прав. Они все услышали громкие шаги в коридоре. Это был не Спинкс, который обычно шаркал, и не кто-нибудь из заключенных, которые ходили очень медленно. Мэри сначала казалось это странным, пока она сама не начала так ходить. Какой смысл куда-то торопиться, если у тебя впереди долгий праздный день?

Шаги остановились у двери, и она открылась. Это был один из охранников, обычно стоявший у ворот, широкоплечий мужчина с изрытым оспой лицом. Они видели его, когда приехали сюда и потом, когда их вели в суд.

— Мэри Броуд! — сказал он, глядя на нее. — Тебя ждут внизу.

Мэри обменялась с мужчинами вопросительным взглядом. Обычно, когда к кому-нибудь из них приходил посетитель, появлялся Спинкс и вызывал их.

— Вероятно, это король, — сказал Джеймс и рассмеялся собственной шутке.

Мэри подобрала шаль и последовала за охранником вниз по лестнице. Через наружный двор они зашли в маленький кабинет, в который она попала сразу по прибытии в Ньюгейт.

— Господин Босвелл! — воскликнула она, когда увидела, кто ее ждет. Он выглядел еще более величественным, чем обычно, в темно-красной куртке, отделанной черным галуном, и в треуголке с красными перьями. — Я ожидала чего-то плохого. Почему охранник не сказал мне, что это вы меня ждете?