При словах сих государь нахмурился и сказал с некоторым неудовольствием:

– Как! Потому что один дурак губил два батальона, так он теперь будет четыре губить?

– Так, ваше величество; вам известно, что люди не в сраженьях гибнут и не на переходах, а в госпиталях, от недостатка хороших распоряжений; сие довольно ясно было доказано последними двумя войнами в Турции и в Польше.

Тут государь стал по-прежнему говорить и сказал:

– Это правда, что люди гибнут в госпиталях, а не в сражениях; я сам сему свидетель во время Турецкой войны. Виновники сему без сомнения батальонные, полковые и дивизионные начальники; но первый виновник я. Да, я сам главный виновник сей ужасной гибели людей, ибо я был старший. Я сознаюсь в сем.

Мне ничего не оставалось говорить после сего; но как разговор зашел о 4-м корпусе, который государь выставлял как исправный корпус, вопреки мнению моему о дурном состоянии армии, то я сказал ему, что, напротив того, корпус бессильный и не может двигаться.

Государю, может быть, не случалось слышать таких объяснений, совершенно противных его образу мыслей; но мне необходимо было сие: ибо я считал обязанностью места, мною занимаемого, выразить перед государем мысли мои о всем виденном мною по ближайшему служению моему в армии столько лет.

Государь не опровергнул речей моих; может быть, он подумает об оных впоследствии времени. Я и сам бы остался доволен, если бы хотя со временем ходатайство мое имело успех. Но вслед за сим он продолжал говорить мне о резервной армии своей и о запасной армии; последняя составлена из отпускных, коими наводнили Россию и коих государь в ослепление полагает 78 000 уже иметь в готовности. Он, в случае надобности, не соберет их прежде шести месяцев более 15 000, нищих, оборванных, в рубищах, изнеможенных. А между тем армия лишается лучшей и последней опоры своей, ибо, за отпусками 20-летних, останутся только рекруты и бродяги; люди же среднего возраста, 10-ти и 15-летней службы, все выбыли в Турецкую и Польскую войны. Надобно сознаться, что правительство никогда не делало таких постоянных усилий, дабы уничтожить армию и поразить ее в самом основании своем – ослаблением духа и телесных сил людей.

Киев, 26 октября

Государь говорил мне еще в Москве о желании его, дабы я осмотрел 6-й пехотный корпус. Ныне он в разговоре мне опять упомянул о сем, говоря, что ему желательно иметь о сем корпусе такие же донесения, как о 4-м и 5-м, которые я смотрел. Я отвечал, что 6-й корпус ныне не в сборе.

– Как не в сборе? Кажется, в сборе.

– Шестнадцатая дивизия стояла в Тульчине лагерем и теперь разошлась уже; семнадцатая вся по крепостям содержит караулы в Бессарабии; а восемьнадцатая, собранная лагерем около Севастополя, ныне должна скоро разойтись.

– Да; однако же, мне все-таки хотелось бы, чтобы корпус сей был осмотрен.

– Я готов ехать, государь; но теперь нужно его собирать побатальонно с кантонир-квартир; это займет у меня много времени; а я, не будучи давно в Киеве, встречу там теперь много накопившегося дела. Можно будет в таком случае генерала Галафеева послать.

– Да, и в самом деле Галафеева, – сказал государь.

Дело сие так и осталось.

В день выезда государя, в последних числах сентября, я был у него поутру и просил позволения представить к награждениям различных чиновников Главного штаба армии, отличавшихся постоянным усердием своим, и государь мне позволил сделать сие. Между тем я воспользовался сим случаем, дабы испросить его внимания к представлению, которое будет сделано о генерале Галафееве, больше всех трудившемся, на что и получил благосклонный ответ. Я по сему и сбирался из Киева сделать представления сии; но в тот же самый день ввечеру, после выезда уже государя, я получил уведомление из канцелярии его величества с прописанием всех награждений, выданных им за сей смотр; в числе оных был помещен и Галафеев, который получил Анну 1-й степени. Хотя всех наградили, но мне ничего не было. Сие мог я приписать только неприятному влиянию, которое сделало на государя искреннее изложение моих мыслей о состоянии войск. Но я был доволен тем, что исполнил долг свой, объяснил его величеству предметы сии, мне более других известные и о коих никто, вероятно, не дерзал говорить государю с такой откровенностью, и мне было достаточно того уважения, которое он показал к желанию моему видеть Галафеева награжденным. Не менее того случай сей доказал мне, что с правилами моими я не мог оставаться в милости, и я с удовольствием остался отличенным перед другими уважением, отданным мне государем.

По отъезде государя я пробыл еще несколько дней в Орле, дабы отдохнуть, ибо я был нездоров от полученной мною простуды, и 2 октября отправился в путь с семейством моим в Киев, куда и прибыл 7-го числа. Время, проведенное мною в дороге, было из самых приятнейших в жизни моей: я был в совершенной свободе, возвращался в устроенный мною в Киеве дом, где надеялся уже жить независимо и, главное, у себя.

Киев, 27 октября

Фельдмаршал принял меня с дружбой по-прежнему. Я рассказал ему все, что видел и слышал во время поездки моей и о сношениях моих с государем. Я нашел его, однако же, огорченным слухами, распространенными Левашовым, по возвращении его из Петербурга, будто бы государь желал, чтобы фельдмаршал оставил место свое, ибо он весьма стесняет его в распоряжениях по войскам.

– Я хочу служить до конца дней своих, – говорил фельдмаршал; – но если меня не хотят, то пускай мне сие объявят, а не распространяют о сем слухи.

Обстоятельство сие справедливо огорчило старика; он посылал даже на сей счет объясняться с Левашовым, который после того лично сказал фельдмаршалу, что государь ему точно говорил сие, но не поручал передать ему. Сие поставило их некоторым образом в дурные сношения между собой. И в самом деле, поведение Левашова не можно в сем случае похвалить, и такой поступок всегда предосудителен.

Приступив на другой день по прибытии сюда к исправлению своей должности, я занялся также и домашним устройством, которое требовало больших забот; ибо надобно было заводить целый дом вновь, что мне стоило более 15 000 рублей.

Я приступил к продолжению сих записок, которые, доведши до сего места, приостановлю ныне до какого-либо замечательного события; в течение времени я располагаю вписывать в оные только предметы, заслуживающие особенного внимания.

Ноября 4-го, Киев

Помня изъявленное мне государем желание, дабы осмотреть 6-й корпус, я, по прибытии сюда, писал к командиру сего корпуса, генералу Красовскому, прося его прислать мне маршруты на случай следования моего для смотра, без проставления чисел, а с тем только, чтобы можно было видеть, где ему удобнее будет собирать войска и какими частями. Между тем я на днях доложил фельдмаршалу о приказании государя осмотреть 6-й корпус; но фельдмаршал воспротивился сему и сказал, что он решительно сего не хотел, что теперь не время производить смотры, что сборы оных в такое позднее время увеличат число больных и что он никак не согласится на подобную меру. Когда я получил требованный от Красовского маршрут, то я ему вторично доложил о сем, сказав, что я осмотрю 16-ю дивизию, расположенную в окрестностях Тульчина, что не займет много времени, между тем как 17-я и 18-я дивизии, расположенные в Бессарабии и Крыму, могут быть осмотрены генералом Галафеевым. Но фельдмаршал не хотел слышать сего и приказал написать отношение военному министру, в коем бы изложены были все причины, по коим он не полагал сего смотра теперь возможным, прося доложить о сем государю с тем, чтобы смотр сей отложен был до весны. Я представлял, сколько сие будет неприятно и государю, и что министр представит о сем в превратном виде, дабы повредить мне.