– Да дело ли я говорю? – спросил фельдмаршал.

– Без сомнения, справедливо, – отвечал я.

– Что государь желает: мучить войска, или пользу их?

– Без сомнения, пользу.

– Так зачем я побоюсь представить государю мнение свое! Да и какой ты сделаешь смотр в теперешнее время? Что ты увидишь? Можно ли будет сделать основательное заключение об оных по сему смотру? Я знаю министра: он готов всякому, и в особенности мне, повредить; но сие не будет служить мне причиной к сокрытию образа мыслей моих от государя.

И как я настаивал все ехать, фельдмаршал сказал с некоторым неудовольствием:

– Ну, если хочешь, то поезжай; я же знаю, что если я подпишу бумагу сию, то у меня ничего на совести не останется.

Слова сии, с благородством произнесенные старцем, коего я душевно уважал, уничтожили во мне всякое колебание; я усмотрел, что мне не следовало жертвовать людьми для избежания неудовольствия, и скорее подвергнуть себя оному, чем солдат всем трудностям, предстоящим от сборов в нынешнее время года, и, не делая более никаких возражений, я подложил бумагу фельдмаршалу, который подписал ее с удовольствием, сказав мне, чтобы я успокоился, что он и меня не может отпустить, ибо я ему нужен. И бумага сия отправлена к министру.

Обстоятельство сие может мне доставить большие неудовольствия; ибо государь может полагать, что я отклоняюсь от исполнения данного им мне поручения, что министр, верно, не упустит из виду представить ему в таком образе, дабы повредить мне. Но кроме занятий по службе, препятствующих мне на долгое время отлучаться за пустым и бесполезным делом, я слишком дорожу обязанностями, совестью указываемыми, чтобы пожертвовать для своего собственного спокойствия и выгод по службе, может быть, сотнями больных, которые окажутся в войсках после сего смотра, и с терпением буду ожидать решения и ответа на представление фельдмаршала, основанное на самых прямых и благородных правилах начальника, заботящего о благосостоянии своих подчиненных.

Киев, декабря 2-го

Неудовольствия, возникшие между фельдмаршалом и Левашовым, усиливались день ото дня, по неуважению, которое он оказывал во многих случаях князю, отказываясь от обедов, на которые его приглашали.

20-го числа ноября неудовольствия сии разразились в самом неприятном виде. День сей, восшествия на престол, был у фельдмаршала званый обед, от коего Левашов отказался, сказавшись больным, что он уже в четвертый раз сряду делает; в нынешний же фельдмаршал не вытерпел сего и, подозвав к себе перед обедом адъютанта своего Свенского, запретил ему громкими словами, при всех сказанными, когда-либо приглашать Левашова к обеду.

Во время обеда я сидел подле него; он был задумчив и, обратясь ко мне, стал говорить о Левашове:

– …отказываться от обеда, и это в четвертый уже раз! Ну, как такого человека оставить здесь военным губернатором! Забыться до такой степени передо мной! Где его заслуги? Я шестьдесят девять лет служу верно государю; а он что делает, рубит деревья в Киеве, да дома ломает, и что он больше умеет делать? Пора его отсюда вон; он… не радеет об общем благе, не имеет понятия о приличии.

Потом, спустя несколько времени, он продолжал:

– Да знаешь ли, зачем он ко мне не ездит? Он боится приятеля своего министра, который меня не любит и который такой же, как и он; как бишь имя его? Как, как его имя? – говорил старик, возвышая голос. – Я не могу вспомнить его имени; напомните мне имя его (обратясь ко всем).

Сидевший против фельдмаршала генерал Гербель, не подозревая лица, на коего обращались сии речи, желая подслужиться и не вслушавшись порядочно, принял слово министр за директора и, думая, что дело идет о каком-либо происшествии учебного округа, назвал директора Брадке.

– Какой Брадке? – возразил фельдмаршал в горячности. – Вы все боитесь его и не смеете мне назвать его! – Потом, обратясь к Карпову: – А ты дрожишь, если только имя его произнести при тебе! – И, вспомнив имя военного министра, закричал, махая рукой и повторяя несколько раз так, чтобы все слышали: – Слышишь – Чернышева, Чернышева, Чернышева! Хороши будут дела в государстве, когда такому человеку… без заслуг вверяется управление министерства столь важного.

– И, вышедши от обеда, он опять говорил то же.

Я старался успокоить его, говоря, что обстоятельство сие не должно было его столько огорчать и что поступки Левашова он бы должен без внимания оставить; но дело сие его слишком тронуло: он часто во сне видит Левашова, приходящего к нему с предложениями оставить место его, и всякий раз, как он о сем говорит, он остается скучным на целый день. На днях еще говорил он Карпову:

– Хоть бы смерть меня скорее настигла; я мешаю им, меня не хотят иметь.

Слова сии трогательны, и не следовало бы огорчать и оскорблять заслуженного и почтенного старца, коего заслуги и достоинства не умеют ценить: ибо, при всей дряхлости его, нет сомнения, что он в дарованиях и правилах своих далеко превосходит всех первейших людей в государстве; опытность же его является еще во всей силе своей в те часы дня, когда он сохраняет все присутствие умственных сил своих.

Киев, декабря 3-го

Сегодня Левашов был у фельдмаршала. Я взошел к нему после ухода Левашова. Старик был задумчив. Он сказал мне, что Левашов у него будет обедать 6-го числа, в именины государя, и говорил с жалобой о прежнем поведении его.

– Я не люблю браниться, – сказал он, – зачем он забывается? Я его не оскорблял никогда; я знаю: меня, старика, хотят удалить отсюда для того, что ему хочется здесь быть старшим.

Но фельдмаршал был уже гораздо покойнее. Причины же неудовольствия его на военного министра, как мне говорил Карпов, заключаются в том, что когда он был с корпусом во Франции в 1815 году и Чернышев, заняв без всякого со стороны неприятеля сопротивления, город Шалон, сделал донесение государю, коим он уведомлял, что взял Шалон приступом (который он, кажется, сравнивал даже с приступом Сарагоссы), то Сакен, на спрос покойного государя о сем завоевании, объяснил дело и объявил, что никогда никакого приступа не было, и что город сдался дружелюбно. Чернышев тогда впал в немилость, и с тех пор он, получив место военного министра, не переставал уже всячески вредить фельдмаршалу.

Киев, 11-го декабря

Третьего дня фельдмаршал заболел желудком, и так как в летах его всякие болезни опасны, то я по совещанию с лекарем отложил выезд свой на смотр 16-й дивизии, куда я должен был отправиться вследствие уведомления, полученного от военного министра, что государь, по докладу ему отношения фельдмаршала, коим испрашивалось отменение в нынешнем году по позднему уже времени смотра 6-го пехотного корпуса, приказал сделать смотры сии только по местам расположения войск в квартирах их.

Фельдмаршал был очень грустен и приписывал болезнь свою полученным им от Левашова огорчениям, относя оные в мыслях, как видно было, к военному министру.

– Что я им сделал, – говорил, – что они меня свергнуть хотят? Нет, я уже не поправлюсь с этого. Да пора бы и умереть, чтобы их избавить от меня.