17-го я выехал из Бершади, а 19-го приехал сюда и принялся по-прежнему за занятия свои.

Во время смотра сего мне приятно было видеть, что меня не забыли прежние сослуживцы мои, которые увидели меня с удовольствием, чему, может быть, отчасти было причиной и то грубое, неприятное обхождение, которое имеет с офицерами начальник дивизии Маевский, известный бесчестными правилами своими и сумасбродными поступками при полном невежестве в деле своем.

Мне жаль было, что я не мог отдать преимущества полку Ермолова; но я должен быть беспристрастным судьей: полк его стал по усовершенствованию своему третьим в дивизии. Но сие не попрепятствовало дружбе нашей и близким по-прежнему сношениям.

Киев, 24-го декабря

Сергей Николаевич в управлении полка своего действует так же, как и во всех случаях жизни, до него собственно касающихся: он вселит высокий и благородный дух в подчиненных своих, но никогда не поставит их на ту степень совершенства в образовании, какую ныне желают видеть в войсках. Сомневаюсь даже, чтобы полк его и по хозяйственной части состоял в хорошем виде, ибо Сергей Николаевич никогда не славился порядком.

На обратном пути, когда я остановился для перемены лошадей на станции Плесковецкой (что в одном переезде, не доезжая Сквиры[264]), станционный смотритель сказал мне, что в ямской лежит молодая женщина, которая, провожавши на днях мужа своего в Сквиру, где его отдали в рекруты, получив квитанцию, на обратном пути в деревню свою, родила на сей станции мальчика и по бедности своей просит пособия. Дав ей оное, я навестил женщину сию с младенцем и, назвавшись крестным отцом, дал ему имя Николая, свой крестик с себя и вид, по коему его можно было окрестить моим именем, когда мать его прибудет с ним в деревню. Вид сей следующего содержания: «Восприемником младенца Николая, сына солдатки Ксении, Липовецкого уезда, селения Свинарной, помещика Яловецкого, назван я, нижеподписавшийся, декабря 18-го дня».

По прибытии же моем сюда, я получил по эстафете письмо от некоего Якубовского, коим он уведомляет меня, что по отзыву моему к нему (коего я, впрочем, не писал) он поспешил исполнить оный окрещением младенца сего, который с матерью своей будут иметь пристанище и все нужное в имении его.

Киев, 26-го декабря

На днях получил фельдмаршал книгу, вновь изданную генералом Данилевским «Описание похода 1813-го года»[265]. Отдавая ее мне на прочтение, он сказал с огорченным видом, что он не назван в числе действующих лиц в сем походе и что сие будто сделано ему на зло, как и самая книга прислана с таким же дурным умыслом. Я старался, сколько можно более успокоить его и отвратить от сей мысли; но он был неугомонен. «Да чем он командовал и в прошедшую войну? Каким-то партизанским отрядом, а его не забыли в сей книге. Какое это сочинение? Лесть, одна лесть! Это гадко, ни на что не похоже. Как забыть мои заслуги!»

Видя, что его нельзя было успокоить, я обратил разговор на счет собственных его записок и спросил его, почему он их не издает?

– Да, – сказал он, – я имел записки с 1799 года, но никогда не располагал издавать их[266].

– Дайте мне их посмотреть.

– Хорошо, – сказал он, подумавши, – я их тебе отдам, только никому не показывай.

Я ему обещал сие; но после он позволил мне и списать, перевести с немецкого и оставить у себя с оных копию.

На другой день после сего фельдмаршал отдал мне письмо, полученное им от Данилевского, коим он извиняется пред ним, что не назвал его в книге своей, потому что описывал только действия главной армии и мало упоминал о движениях других корпусов; что впрочем, желая по приказанию государя, благосклонно принявшего книгу его, издать и поход 1814 года, он, в намерении описать Бриенского героя[267] (фельдмаршала), просит его о доставлении к нему записок своих. Фельдмаршал, без сомнения, не пошлет к нему своих записок, ибо он, по-видимому, давно уже не расположен в пользу Данилевского, которого он очень не любит; но при этом нельзя было без сожаления слышать слова, сказанные им с глубоким вздохом:

– Ну, что они меня, старика, не хотят в покое оставить? Это, право, нехорошо! Как можно такие вещи делать!

И фельдмаршал все остается в уверении, что книгу сию послали ему в укоризну, невзирая на все убеждения мои не принимать обстоятельства сего в таком виде и отнести оное скорее к необдуманности писавших книгу сию.

Киев, 29 декабря

Несогласия между военными и гражданскими чиновниками, здесь давно существующие, в последнее время, кажется, возобновились с новой силой и, к сожалению, кажется, подстрекаемы действиями Левашова, как бы в отмщение за произнесенные, как выше сказано, однажды слова фельдмаршалом на счет его.

Дежурный генерал Карпов стал заводить благородное собрание, к коему он пригласил в члены военных, по условию с уездным предводителем дворянства Понятовским; члены должны были собраться в назначенный день в доме собрания для избрания директоров. Понятовский опоздал несколькими часами и, наконец, приехал в сюртуке, как и некоторые другие гражданские чиновники. Когда же Карпов заметил ему сие дружеским по старому знакомству образом, то он отозвался неимением времени. Когда же Понятовский показал список набранных им членов с гражданской стороны (коих было только 14), то Карпов тем же шуточным образом сказал ему, что это очень мало и что так дела делать называлось по-русски – лапти плести. Понятовский в ответ на сие спросил его тем же выражением: сколько он наплел лаптей? И тогда Карпов показал ему список 70-ти членов, набранных им между военными. Сим и кончилось; назначили директоров и разошлись. Но через четыре дня после сего Карпов был вызван Понятовским на поединок. Карпов не принял сего и объявил о сем через полицеймейстера графу Левашову. С тех пор Понятовский, называвший все дворянство обиженным в лице его, не возобновлял более сего дела; но по замечаниям, сделанным Карповым, можно полагать, что к сему подстрекал Понятовского сам Левашов: ибо он, выходя от него, вызывал уже Карпова. Не менее того заметно участие Левашова и в другом деле подобного же рода, случившемся в собрании 6-го числа декабря, при открытии оного. Ввечеру, когда уже почти все дамы разъехались, но оставалось еще много членов и все почти директора, два чиновника, из служащих при Левашове, Могилянский, известный по наглой дерзости своей и другой, из поляков, Любомирский, вошли в собрание в сюртуках с хлыстиками и, расхаживая по комнате, в насмешливых выражениях отзывались на счет увеселений собравшихся. Они вскоре вышли ненаказанно; но директор генерал Глинка поехал немедленно к Левашову и, объяснив ему происшедшее, просил наказать нарушителей спокойствия. Левашов сперва принял дело, как должно, но после переменил, по-видимому, мнение свое; ибо он ограничился одним словесным выговором виновным, о чем и уведомил Глинку. Такое обхождение и неумеренная или умышленная снисходительность Левашова подали повод к новым беспорядкам; ибо в следующее собрание Могилянский опять пришел и, не снимая шляпы, разговаривал с Глинкою, который его у дверей, спросил: «чего он хочет?» и стал объясняться с ним. Дело не кончилось бы хорошо для Могилянского, если бы князь Кудашев, директор со стороны гражданских, не взял его за руку и не ввел бы в собрание. Тогда все дамы перестали танцевать, и собрание вскоре разъехалось. Левашову Глинка вторично принес жалобу на сей поступок Могилянского; но вместо строгого наказания виноватых он послал Могилянского извиняться перед Глинкою, чего Глинка не принял, не принимая на себя обиды, нанесенной всему обществу.