– Мы с тобой уже немало пожили, княже, нынче совсем другие, чем в юности, оттого и зрим всё по-иному.

– Верно, Борич. Теперь будто открылось мне что-то радостное и одновременно тревожное, как эта светлая и печальная осень… – Негромко рёк князь, покачиваясь в седле согласно с шагом коня. Они снова ехали, молча, думы сами собой приходили, будто прямо из прохладного осеннего воздуха и шуршания багровых листьев под конскими копытами.

– Я ведаю, княже, отчего всё изменилось для тебя в последние два лета, и тяжкая ноша с плеч упала, – ответствовал Борич, лукаво прищурив левое око. – Ты отцом стал, оттого и жизнь переменилась. Вот так мы жизнь нашу меняем, а мнится, что она другой стала, во как! – торжествующе поднял вверх палец собеседник князя.

«А ведь, пожалуй, Борич прав, – подумал про себя Игорь. – Раньше я мать и дядьку Ольга всегда слушался. Потом воеводу Фарлафа с его варягами, даже молодого Свена слушался прежде, чего там душой кривить. Но после того злосчастного греческого похода всё переменилось. Теперь-то точно стал свою волю проявлять, и все это чуют. Жалко, что так поздно». – А вслух молвил:

– Слушай, Борич, а не завернуть ли нам в Искоростеньский лес? – и приостановил коня.

Верный боевой сотоварищ, взглянув во вспыхнувшие неким внутренним светом и как-то враз помолодевшие очи старого князя, понимающе прокашлялся.

– А и вправду, княже, отчего не завернуть, сдаётся мне, не во всех весях древлянских мы с тобой дань собрали, кое-что точно пропустили, – отвечал Борич, заговорщицки подмигнув.

Подъехал воевода, не понимая, отчего вдруг остановились уже в гоне от Киева, и зачем князь разворачивает обратно около двух десятков своих дружинников.

– Вот что, Свен, – молвил Игорь, глядя куда-то поверх головы воеводы, – вспомнил я, что в дальних весях дани мы не добрали, оттого возвернёмся и доберём, а ты с обозом в Киев иди, денька через три – четыре, ну от силы седмицу, и мы подоспеем.

Воевода своими пронзительными жёлто-зелёными «рысьими» очами глянул на князя, перевёл взгляд на Борича и, ничего не сказав, махнул остальным, чтобы продолжали путь.

Добротный терем стоял на почти округлой поляне у лесного вытянутого, будто огромный огурец, озера. До ближайшего селения отсюда почти полдня пути верхом. Дремучий лес, прочная частокольная ограда из заострённых брёвен и добрая охрана надёжно берегли покой обитателей деревянного терема с резными наличниками.

Борич застучал в крепкие ворота рукоятью плети и хриплым, но громким воинским голосом закричал:

– Селезень, где ты там, отворяй, аль, как медведь, на зиму в спячку залёг? – Подождав ещё немного, повторил стук уже рукоятью меча. За воротами засуетились, забегали, взвизгнул засов, кто-то кого-то звал, над воротами мелькнула чья-то голова и тут же исчезла, и вот створы, наконец, открылись. Крепкие мужи здоровались с князем и его воинами, которые почти все знали друг друга. С крыльца терема птицей слетела жена в лёгкой домашней одежде, даже ничего не накинув на плечи, и ладный стан её на несколько мгновений очертил встречный поток холодного предвечернего ветерка. Князь, будто вдруг помолодев лет на тридцать, одним махом слетел с коня и заключил жену в объятия. Стременные князя, воины и местные охоронцы озаботились лошадьми, отведя их в обширную конюшню, расседлав и покрыв попонами, чтобы кони после долгого перехода не остыли сразу, а князь с молодой женой, которую, целуя, называл ласково Любавушкой, направился в терем, кликнув с собой Борича и двух десятников, уже давших воинам указания.

После обильной трапезы, за которой прислуживала сама молодая хозяйка лесного терема, вся лучащаяся от радости, князь удалился с ней в горницу.

– Когда же ты нас с Ладоницей в Киев заберёшь, а? – игриво вопрошала молодица, ероша своей дланью седую прядь на бритой голове князя.

– Какой Киев, Любавушка, там ты с тоски изведёшься, от злых языков теремных не укроешься. А здесь у тебя и воля, и тишина, ни торжищ, ни купцов, ни посланников разных, ни напастей всяческих. А там то кочевники лезут, то хазар укоротить надобно, то хитроумная Визанщина чего супротив умыслит, всё время ухо востро держать надобно.

– Да ладно, пошутила я, не хватало ещё в Киеве тебя с Ольгой делить. Только за сыном жуть, как соскучилась. – В очах молодой жены скользнула тоска. – Как там мой Святославушка, не могу простить себе, что поддалась твоим уговорам и отдала сына в чужие руки… Неужто верит народ, что Ольга в таких летах родила?

Игорь хитро усмехнулся:

– Ну, тут Ольгины единоверцы-христиане постарались, объявили сие божьим чудом, многие поверили тем речам, а мне оно и на руку. Сказано им – законный наследник, кто князю перечить станет? И не в чужие руки ты сына отдала, а мне, отцу родному.

– Отчего ж ты его с глаз долой отослал, едва ему два лета всего исполнилось? Мыслимое ли дело, малое дитя, одно, да на край земли спровадить, в снега да морозы полуночные!

– Он не дитя, а князь, оттого в Нов-граде на вотчине дедовской княжит, как и положено наследнику славного Рарога. Как воин будущий, он должен мужем воспитан быть. Меня дядька Ольг растил, а со Святославом всё время Асмунд, добрый надёжный воин. Так что растёт наш сынок, а окрепнет, так всю Русь в его руки отдам. За сына я тебе, Любавушка, благодарен безмерно! – довольным голосом рёк князь, лаская мягкие распущенные власы жены и её крепкое, по-молодому упругое горячее тело. – Утехи от меня теперь мало для тебя, стар я, да и бываю редко, а вот оксамиты да прикрасы у тебя самые лучшие всегда будут, это я тебе обещаю. Сейчас кое-что привёз, потом ещё из византийских даров отправлю…

– Да перед кем же мне в тех прикрасах и греческих оксамитах красоваться, медведи да волки вокруг, лес глухой, хоть бы в град какой, Искоростень тот же, на худой конец переехать, да и за сына всё одно переживаю, совсем мал ведь ещё, – расстроенно всплеснула руками молодица.

– За сына нашего не волнуйся, добрым воином будет, зато доченьку сама воспитаешь, рукоделью и всем женским хитростям обучишь, так пращуры наши растили, так и нам надлежит! – назидательно молвил Игорь. А про себя опять вспомнил недавний разговор с Велесдаром и твёрдое решение с сыном по древним обычаям поступить, иначе будет игрушка в руках не познавшей материнства Ольги, вырастет невесть кем. Может, забота о сыне и есть моя новая главная цель? – подумал князь. А вслух молвил: – Про город я подумаю, Любавушка, вот только доберусь до этих треклятых папских черноризцев да пасторов, что в Искоростени гнездо свили и с каждым разом всё вольготнее себя вести начинают. Вокруг Ольги вьются, что пчёлы у цветка с нектаром. Ничего, вернусь в Киев, наведу порядок, больно мягок я с ними доселе был, уж шибко верх брать стали, – задумчиво, будто сам себе, рёк Игорь.

Ольга уже несколько раз заговаривала о том, что папские христиане просят землю для новой церкви выделить, на что он, Игорь отвечал, что у христиан есть в Киеве Соборная Ильинская церковь, вот пусть там справляют свои требы. На самом деле князю совсем не нравилось, что папские служители всё более дружно живут с княжеско-боярско-купеческой верхушкой Искоростеня. Если раньше они стремились отложиться от Киева и не платить дань, то теперь стали всё чаще влезать в киевские дела, да ещё и тащить сюда своих пасторов. В Ильинской церкви поначалу правил христианские требы пастор из Моравии именем Витольд, жил и молился своему богу тихо, не встревая в дела князя, не злоумышлял против волхвов русских или местных порядков. Потому Игорь никак к той Ильинской церкви не относился, ну была она, и ходили туда воевода Олег и те из варягов, что были крещены ещё в своих землях, так и что, каждый на Руси издревле право имел своему богу славу воздавать, и в том ничего предосудительного не было. Туда же и Ольга захаживала частенько, чтобы вымолить себе дитятко, да то ли бог их не имел силы на земле Руси, то ли Ольга не так просила его, но деток так и не было. Коли б не Любава, так и остался бы он, князь Руси Великой, без желанного наследника.