– Быстро рубите жердины, носилки делайте из конской попоны и меж двух коней крепите, отвезёте к волхву, он на заимке недалече отсюда, скорее! – повелел старший охоронец своим воинам. Один метнулся за жердинами, молодой воин готовил сыромятные ремни, чтобы вязать носилки, а сам Селезень, достав из своей перемётной сумы воинскую смесь и нарезанную полосами мягкую крапивную холстину, присыпал раны сотника и сноровисто перевязал их, потом стянул с коня попону. Сработали быстро, но тьма уже почти сгустилась.

– Гляди, у Борича и нога ещё порублена, – почему-то шёпотом молвил молодой охоронец, когда они укладывали израненного сотника на попону, закреплённую меж двух коней. Тут же стянули сыромятным ремнём ногу сотника повыше раны.

– Отвезёте Борича на заимку волховскую и рысью к терему! – приказал старший охоронец, а потом добавил – Топор мне оставьте! И факел.

Когда воины отъехали, за их спинами послышались сильные удары топора, хищно вгрызающегося в древесную плоть.

Всю обратную дорогу к лесному терему старший охоронец думал, стараясь понять, кто и зачем убил князя, и что теперь ждёт их всех. И чем больше размышлял молчаливый охоронец, тем мрачнее и тревожнее становился его лик. Там, на поляне, особым хладом меж лопаток он ощутил близкое дыхание Мары.

Подчиняясь условному сигналу, воины, ожидавшие возвращения Селезня и сотоварищей, сноровисто отворили ворота, тревожно вглядываясь в неразличимую лесную дорогу.

– Любаву будить немедля, всем готовиться к отъезду, собираем самый нужный скарб на телеги и уходим! – кратко молвил необычайно озабоченный Селезень. Потом добавил: – Всё, что останется, пусть разбирают работники и сразу тоже уходят.

– А это чего? – с опаской спросил один из воинов, приближая смолистый факел к чему-то завёрнутому в тёплый плащ всадника и крепко привязанному к седлу поперёк конского крупа.

– Ты, никак, ранен, Селезень, в крови весь, – заволновался другой охоронец, когда свет факела осветил старшего.

– Оставь, брат, то не моя кровь. А это тело князя нашего, – кивнул он на завёрнутый плащ. – Осторожно снимите и в гриднице на стол положите, только не сейчас, а как Любава с дочерью выйдут. Нельзя, чтоб они сие видели, Игоря готской казни предали… Полей-ка мне, Мотыль, иначе перепугаю видом своим Любаву.

Воины поняли всё, и только пожилой Мотыль спросил, поливая Селезня из большой колодезной корчаги:

– Кто князя порешил?

– Не ведаю, всю охорону его положили, крепкая рубка была, трупы своих и раненых они забрали, – смывая кровь, глухо отвечал старший охоронец. Он наскоро отёр лик и руки и заспешил в терем. – Одно скажу, коли помедлим с отъездом, то и нас та же участь ждёт! – бросил он на ходу.

– Селезень, отчего я должна бросать всё и убегать среди ночи, разве нельзя до утра подождать? – возмущалась Любава, но вещи меж тем собирала.

– Нельзя, хозяйка, мы в опасности…

– Так и что, князь нас в обиду не даст, ты послал к нему?

– Нет более князя, Любава! – через силу выдавил охоронец.

– Как нет, ты что такое речёшь, утром только был здесь?..

– Убит князь, и вся его охорона…

Жена замерла, не веря услышанному.

– Где он? Хочу его увидеть! – проговорила она чужим голосом.

– Не можно, Любавушка, – впервые ласково, а не как всегда сурово, молвил старший охоронец. – Изрублен он весь, о дочери думай сейчас, а князя лепше запомни таким, каков он был, когда прощались утром, – живым и любящим тебя. Давай скорей, горлица моя, можем не поспеть, каждый миг дорог!

Уже сидя в возу со спящей дочерью на руках, сквозь пелену льющихся из очей слёз узрела Любава в свете двух факелов, как внесли в терем нечто, завёрнутое в плащ. Потом самый старший из воинов седовласый дядька Мотыль что-то рёк, обращаясь не то к стоящим скорбно воинам, не то к тёмному осеннему небу, закрытому тучами. Обойдя терем вокруг, Мотыль, произнося какие-то слова, стал поджигать хоромину со всех четырёх концов.

Любава расширенными очами глядела на сие непонятное деяние, и на то, как быстро возгорелись и ярко заполыхали сухая солома и ветви, положенные у стен, и Огнебог начал своими оранжевыми языками лизать углы сруба ладного терема – места недолгого их с князем счастья и утех. Молодая жена не разумела всего случившегося горя, но чуяла душевную боль, страх и пустоту, и только крепче прижимала к себе спящую дочурку.

Ворота открылись, и небольшой обоз из нескольких возов и конной охороны двинулся в ночной осенний лес. По просторному двору, освещённому ярким светом горящего терема, метались работники, сбиравшие добро, орудия труда, запасы провизии из лабазов и амбаров, оставшиеся возы, коней, упряжь, коров и прочую живность.

С тёмного неба упали первые капли, потом их стало больше, они чаще застучали по сырой земле, укрытой опавшей листвой, по чахлой осенней траве вдоль дороги и по войлочному козырю воза, под которым, сжавшись в комок, беззвучно, чтобы не разбудить дитя, плакала молодая, ладная ликом и телом, ещё утром такая счастливая Любава, последняя жена в явском мире, которую любил и о которой заботился старый князь Игорь.

– Ты, наверное, сейчас уже в Ирии, любый, зришь на нас с дочерью, да помочь не можешь, – тихо шептала враз потерявшая всё Любава.

То ли на самом деле, уносясь в огненном вихре в Сваргу, душа Игоря глядела на скорбный караван, то ли так совпало, но старший охоронец Селезень в тот самый миг тоже говорил с душой князя.

– Видишь, княже, как оно сталось, ты уже там, а мы на переходе, кто из нас и как быстро за тобой последует, а кому ещё пожить в яви предстоит, неведомо.

– Может, стоило запереться в подворье и попытаться продержаться до подхода наших? – неуверенно спросил один из трёх киевских дружинников, что ехал рядом со старшим.

– Хм, наших, говоришь, а это кого? – ответил как всегда кратко Селезень.

– Так киян же, мы, как-никак, охоронцы княжеской сотни! – возмущённо молвил молодой киевский дружинник.

– Ага, охоронцы, а ничего, что нам, лепше чем кому, ведомо, кто настоящая мать княжича Святослава? – снова вопросом ответил старший охоронец.

– Ну, тогда к древлянскому князю под защиту идти надобно, – не сдавался молодой воин.

– А кто князя Игоря и наших с тобой сотоварищей во главе с сотником насмерть посёк? Тут земля древлянская, вряд ли воины чужие к сему руку приложили, – снова ответил Селезень, и добавил: – На десяток больше положить, или меньше, то, разумею, для тех, кто князя умертвил, совсем не важно.

Отряд приблизился к небольшому броду через лесную речушку. Селезень подозвал Мотыля и что-то ему сказал. Старый воин кивнул и поспешил в голову унылой вереницы из нескольких возов, поведя караван дальше. И только последний воз, в котором сидела Любава, остался, охраняемый тремя воинами во главе с Селезнем. Когда караван скрылся в темноте леса, и звук конских шагов и скрипа колёс растаял средь шелеста затяжного дождя, старший махнул рукой, и возница, войдя в брод, развернул воз и осторожно поехал по руслу речушки вслед за тремя воинами вверх по течению, чтобы не оставалось никаких следов.