После того как распространилась эта новость, больше никто из беженцев не давал вживлять себе чипы. Что здорово вывело из себя ооновских миротворцев, приписанных к лагерю, поскольку до того паре сотен жертв уже поставили чипы и не было никаких проблем. Индусы решили, что беженцы просто специально стараются усложнить им работу. Послышались обвинения в расизме, поползли слухи о готовящейся мести.

Все утро я в меру своих сил старалась всех успокоить – безнадежное занятие, – а после обеда писала рапорты, которые высшие чины желали получить «срочно» и которые, скорее всего, легли на полку непрочитанными. В общем, у меня совсем не было времени даже подумать о том приборе.

Но я все равно думала. Постоянно.

Понемногу он превращался в тяжкое бремя.

Как-то в старших классах мы выполняли задание: мне выдали десятифунтовый мешок муки, которому я должна была дать имя и целый месяц повсюду таскать с собой, словно это ребенок. Оставлять Биппи без присмотра было нельзя, я должна была либо брать его с собой, либо находить кого-нибудь, кто согласится с ним посидеть. Предполагалось, что подобное упражнение разовьет в нас чувство ответственности и отпугнет от ранней половой жизни. Когда месяц подошел к концу, я первым делом стянула у отца пистолет сорок пятого калибра и всадила в Биппи всю обойму, патрон за патроном. Пока от мелкого паршивца не осталось лишь облако белого праха.

И машинка из будущего была такой же. Еще один Биппи. Мне ее дали, и я не смела от нее избавиться. Она явно представляла большую ценность. И не меньшую опасность. Вопрос: действительно ли мне хочется, чтобы в руки правительства попал предмет, который заставляет людей действовать наперекор собственным желаниям? Верю ли я, что власти не приведут нас в тот же миг ровно к тому, что мы, предположительно, изо всех сил стараемся предотвратить?

Я задавалась этими вопросами – сколько уже? – четыре дня. Мне казалось, что к этому моменту у меня созрели ответы.

Я вытащила Биппи из сумки. На ощупь он был прохладный и гладкий, словно тающая ледышка. Нет, теплый. Он казался сразу и теплым и холодным. Я все гладила и гладила его, успокаиваясь от прикосновения.

Через минуту я встала, закрыла молнию на пологе своего кабинета и на всякий случай завязала тесемки. Затем вернулась за стол, села и расстегнула блузку. Я провела Биппи по всему телу: по шее, по груди, водила по животу снова и снова. Сбросила туфли и неловко стянула колготки. Прибор прошелся по моим лодыжкам, поднялся выше, до бедер. Между ногами. Из-за него я ощущала себя грязной. Из-за него мне едва ли не хотелось себя прикончить.

Не знаю, как получилось, что я заблудилась. А заблудилась я, когда отправилась в лагерь после наступления темноты.

После наступления темноты никто не ходит в лагерь без служебной необходимости. Даже солдаты-индусы. Это время, когда жертвы отдыхают и развлекаются. Они, понимаете ли, не испытывают сочувствия друг к другу – вот она, наша маленькая гадкая тайна. Я как-то видела, как ребенок, едва научившийся ходить, упал в костер. Вокруг было полно беженцев, но если бы не я – ребенок бы погиб. Я выхватила его из пламени раньше, чем он успел обгореть, но больше никто даже не шевельнулся, чтобы ему помочь. Они просто стояли и смотрели. И смеялись.

– В Дахау, когда открывали газовые камеры, перед дверями всегда обнаруживали пирамиду из тел, – сказал мне однажды Шрайвер. – Когда газ начинал поступать, люди ударялись в панику и карабкались друг на друга в тщетной попытке спастись. Так и было задумано. Было возведено в систему. Нацисты хотели, чтобы евреи не просто умирали, они хотели ощущать моральное превосходство над своими жертвами.

В общем, меня не должно было быть в лагере. Просто, когда я отпирала дверцу своего трейлера, я внезапно поняла, что сумка стала какой-то не такой. Легкой. И до меня дошло, что Биппи остался в верхнем ящике письменного стола. А я даже не заперла ящик.

При мысли о том, что кто-нибудь может его найти, все внутри похолодело. Я в панике поспешила обратно. От стоянки трейлеров до лагеря было двадцать минут езды, и к тому времени, когда я добралась до места, соображала я уже плохо. Чтобы попасть от Тентагона на стоянку для гражданских лиц, нужно было обогнуть чуть ли не четверть лагеря. Я решила: будет проще срезать через него. В общем, помахав перед часовым своим удостоверением сотрудника отдела истории будущего, я въехала в ворота.

Вот так я и заблудилась.

Народ в лагере селился кварталами. Люди по своей природе тянутся к таким же страдальцам, как они сами. Те, у кого были нервные тики, жертвы иллогического перепрограммирования, жили в одной части лагеря; модифицированные, то есть с функционально-нормативными изменениями, – в другой. Я оказалась среди толпы людей, которых «излечили» от конечностей, ушей и даже внутренних органов, – кажется, никакой системы, поддающейся осмыслению, тут не было. Иногда нашим врачам удавалось произвести частичное восстановление. Но, конечно, наша примитивная хирургия не шла ни в какое сравнение с хирургией их эпохи, полной чудес.

Я свернула не туда, стараясь разминуться с безглазой, безносой женщиной, которая хватала меня за блузку и требовала денег, и как раз шла в обход, когда мимо, не заметив меня, стремительно прошагала Геворкян.

И это было настолько неожиданно, что, оправившись от мгновенного потрясения, я развернулась и пошла за ней. Мне и в голову не пришло, что делать этого не стоит. Она была какой-то другой, было что-то непривычное в выражении ее лица, в осанке. Что-то незнакомое.

У нее даже походка была какая-то не такая.

Жертвы разобрали несколько палаток, чтобы оградить полотнищами брезента большое открытое пространство. Его освещали пропановые лампы, которые висели на высоких шестах, воткнутых по кругу. Я увидела, как Геворкян проскользнула между двумя брезентовыми полотнищами, и, секунду поколебавшись, последовала за ней.

Там проводились крысиные бои.

Как проходят крысиные бои, я узнала в тот вечер. Первым делом необходимо наловить побольше серых крыс. Больших, злых самок. Затем привести их в самое скверное расположение духа – проще всего не кормить, но существует и немало других способов. В общем, когда крысы на взводе, вы вываливаете дюжину в большую яму, выкопанную заранее. Затем спускаете в яму их противника. Здоровенного парня с обритой головой и связанными за спиной руками. Гениталии у него прикрыты небольшим куском ткани, но в общем-то он голый.

А потом крысам предоставляется возможность выбраться. Крысы подпрыгивают, кусаются, здоровенный парень старается затоптать их, раздавить ногами, грудью, головой – чем только сможет достать.

Вся сцена была освещена ярко, словно днем, а все пространство вокруг ямы запружено жертвами. Некоторые орали, подбадривая ту или иную сторону. Некоторые просто напряженно смотрели. Крысы визжали. Полуголый детина сражался молча, оскалив зубы в жуткой ухмылке.

Давно уже я не видела ничего более кошмарного.

Геворкян наблюдала за происходящим хладнокровно, не выказывая ни особенного интереса, ни отвращения. Спустя какое-то время мне стало очевидно, что она ждет кого-то.