В одну из ночей он обнаружил Скоростную дорогу вдоль реки Гарлем и прошел по ней до конца. Справа поблескивала река. Было уже далеко за полночь, но несколько самых неутомимых представителей высшего общества все еще носились друг за другом в легких гоночных колясках. Их лошади, закусывая мундштуки и сверкая белками глаз, выбивали пыль из засыпанной щебенкой дороги. На рассвете он оказался в парке развлечений в Форт-Джордже. Там стояла какая-то призрачная тишина, а аттракционы казались скелетами огромных доисторических существ. Кольцо идущего по Третьей авеню трамвая находилось как раз перед входом в парк, и Джини наблюдал, как из него выбираются первые в этот день пассажиры: зазывалы и операторы аттракционов, зевающие официантки из пивных, в полинялых юбках, шарманщик со своей обезьянкой, которая спала, свернувшись у него на шее. Казалось, никто из них не рад тому, что оказался здесь. Он сел в трамвай и поехал на юг, наблюдая, как пассажиры входят и выходят у своих фабрик, типографий, «потогонок» и верфей. Чем больше он ездил на поездах и трамваях Нью-Йорка, тем чаще они казались ему частью гигантской враждебной сети, втягивающей в себя пассажиров с платформ и перекрестков, а потом небрежно выплевывающей их.

На Вашингтон-стрит он доплелся до мастерской, чувствуя себя так, словно застрял в одном и том же дне, тягучем, как расплавленное стекло. Здесь его не ждало ничего хорошего, кроме, пожалуй. Мэтью. Ему нравилось то, с каким доверчивым вниманием мальчик смотрел на него, нравилось давать ему задания, а потом наблюдать, как он выполняет их, полностью погрузившись в работу. Он сознавал, что в конце концов Мэтью станет старше, потеряет к нему интерес и займет свое место среди одичавших подростков, кучками слоняющихся по улицам. Или, что еще хуже, станет очередным уличным торговцем с тусклым, покорным взглядом.

Не поздоровавшись, он опустился на скамью. У него за спиной Арбели слонялся по мастерской и бормотал что-то себе под нос. Жестянщик получил большой заказ на кухонные терки и всю неделю упорно проделывал дырки в листах жести. Джинн боялся, что сойдет с ума от одного этого зрелища. Но Арбели, казалось, нисколько не возражал против однообразной работы, и Джинн ненавидел его за это еще больше.

«Ты слишком строг к нему», — услышал он голос Голема.

Он нахмурился. Было совершенно очевидно, что никогда больше им не придется разговаривать, но в последнее время он слышал ее голос все чаще и чаще. В раздражении он потер браслет и почувствовал, как сдвинулся бумажный квадратик под ним. Ну все, хватит, Сэм Хуссейни ждет свои ожерелья. Джинн взял инструменты и постарался создать что-нибудь прекрасное, да забыться.

* * *

Майкл Леви проснулся, когда солнце только начало подниматься на небо. Другая половина кровати была пуста, если не считать простыней и одеяла. Он снова закрыл глаза и прислушался. Ну конечно, она опять на кухне хлопочет. Это был приятный звук — звук из детства. Даже воздух пах свежевыпеченным хлебом.

Босиком он прошел в крошечную кухоньку. Хава стояла у плиты, в своем новом домашнем платье, и листала «Американскую поваренную книгу». Он обнял жену за талию и поцеловал:

— Опять не спала?

— Да, но это не страшно.

Похоже, эта бессонница досаждала ей всю жизнь. Она говорила, что давно привыкла к ней, и, правда, выглядела сейчас куда бодрее, чем он сам. Будь он на ее месте, давно бы уже засыпал на ходу. Удивительная эта женщина, его жена.

Он все еще не мог поверить, что они женаты. По ночам он лежал рядом с ней, проводил пальцами по ее животу, добирался до груди, потом до рук и поражался тому, как сильно изменилась его жизнь. Ему нравилось прикасаться к ее коже, всегда прохладной даже в самые знойные дни.

— Наверное, это из-за работы в пекарне, — догадался он как-то, — твое тело привыкло к постоянному жару.

— Думаю, ты прав, — сказала она и улыбнулась немного смущенно.

Его жена часто смущалась. Сидя вместе за столом, они нередко молчали, не зная, как заговорить или как себя вести. Он смотрел на нее и думал, не слишком ли скоро они поженились? Неужели они навсегда останутся чужими друг другу? Но потом, не успевал он этого подумать, жена спрашивала его, как прошел день, или рассказывала что-то о своем, или просто протягивала через стол руку и сжимала его пальцы. А он понимал, что именно этого и хотел, и удивлялся, откуда она узнала.

Кроме того, был еще вопрос спальни. Их первая брачная ночь началась с робости. Да, она уже побывала замужем, а значит, куда более опытна, чем он. Но что ей нравится? Что доставит ей удовольствие? Он не знал, как спросить, да и смелости у него никогда не хватило бы на это. А что, если она предложит что-нибудь диковинное, даже шокирующее? Его друзья, когда они вместе выпивали, иногда хвастливо рассказывали о своих экзотических экспериментах с «эмансипированными» девушками, но его собственные фантазии всегда были довольно прозаичными. Возможно, это был его недостаток, и она разочаруется в нем.

Если жена и разочаровалась, то промолчала об этом. Она, кажется, знала о его волнении — опять это знание! — и подвела его к акту со своим обычным спокойствием и уравновешенностью. Если они и занимались любовью немного механически и в конце он не был уверен, получила ли она удовольствие, то, по крайней мере, был рад, что сделал все правильно.

А потом неделей позже была ночь, когда она вдруг посмотрела на него, удивленно расширила глаза и, протиснув руку между их телами, стала нажимать на какую-то точку. К своему великому сожалению, Майкл замер от ужаса, а все его ортодоксальное воспитание вдруг проснулось, возмущенно крича, что это неприлично и не пристало замужней женщине, и тогда она убрала руку, снова обняла его, и они возобновили движение в прежнем ритме.

Позже он не смог поговорить с ней об этом. Просто не смог. Однажды он попытался повторить то, что сделала она, но она взяла его за руки и убрала их, и на этом попытка кончилась.

Между ними уже существовало недосказанное, но Майкл любил жену — в этом он был уверен. И ему приятно было думать, что и она любит его. Он представлял себе, как через тридцать лет, когда их дети уже вырастут, они с Хавой будут лежать в кровати, держась за руки, и смеяться над тем, какими робкими молодоженами были и как долго ходили вокруг друг друга на цыпочках. «Но ты всегда знала, что сказать мне», — похвалит он, а она в ответ улыбнется, положит голову ему на плечо, и им обоим станет легко и хорошо.

Когда-нибудь он расспросит ее о многом. Он выяснит, почему она так внезапно сделала ему предложение, когда он уже отказался от всякой надежды. И о чем она думала, стоя рядом с ним перед мировым судьей и глядя перед собой так серьезно и спокойно. Хорошо бы только, чтобы для этого не потребовалось тридцати лет.

Она поставила перед мужем стакан чая и тарелку с хлебом и с нежностью смотрела, как он жадно, откусывая большие куски, ест. Он был таким серьезным и искренним во всем, что делал.

Потом она повернулась к раковине, чтобы домыть оставшуюся посуду. Супруги Леви жили теперь в трех крошечных комнатках, втиснутых в конец коридора на первом этаже. Тусклый свет, просачиваясь через вентиляционную шахту, падал прямо на кучу мусора, поднимающуюся до половины окна их спальни. Иногда она видела, как сверху летит окурок. Кухня была больше похожа на чулан, а в плите едва помещался цыпленок. По ночам Голем сидела за шитьем в гостиной, которая с натяжкой заслуживала такого наименования, поскольку вряд ли была больше, чем треть ее бывшей комнаты в пансионе. Главное достоинство квартиры состояло в том, что она находилась в самом конце дома, упирающегося в крутой склон холма, и летом в ней было прохладней, чем в остальном доме. «А зимой будет теплее», — пообещал Майкл. Ей хотелось верить, что это действительно будет так и ее тело не станет жестким и скрипучим, а по ночам ее не будет тянуть на улицу. Но в глубине души она знала, что такая близость к Майклу, с его неуемными мыслями, рано или поздно доведет ее до безумия, как когда-то доводил холод.