Понимаете, когда будто-бы-родители Мари забрали ее в Лондон, я остался один, и мне пришлось самому разрабатывать методы обращения с мамой. Я понимаю, что это как-то бессердечно. Но мне было некуда деваться. Сначала я часто сидел и ругал себя за это, а потом шел и продолжал работу над методами – с холодным сердцем. Через неделю после отъезда Мари я обнаружил, что иначе я сам себе не хозяин, даже в мыслях. Мама хотела, чтобы я все делал вместе с ней, – занимался ее делами, а не своими, – и рассказывал ей все, о чем думаю. Она шарила в моих карманах и читала файлы в моем компьютере и мои школьные тетрадки. А еще у мамы есть такая черта – она обожает, когда с ней ссорятся. Мари постоянно на это нарывалась, когда ссорилась с мамой. Маму хлебом не корми – дай тебя подмять. А если с ней соглашаются – то есть я имел в виду «обожала» и «соглашались», постоянно забываю, – если с ней соглашались, ей становилось скучно, а еще скучнее ей становилось, если расскажешь ей кучу своих мыслей и всего прочего, что не совпадало с ее представлениями.

Первая моя холодная мысль после отъезда Мари была такая: сам я маму не интересую, ее интересует то, что я ей принадлежу. И тогда я придумал Бристолию. От этого маме становилось все скучнее и скучнее, а я увлекался все больше и больше. Глупо вышло, конечно. Я придумал Бристолию только для того, чтобы прикрывать разное другое, о чем мне хотелось подумать. Я набил Бристолией компьютер – и маме скоро надоело туда смотреть. Потом я придумал, как с ней не ссориться. Каждый раз, когда она хотела, чтобы я что-то делал вместе с ней, я всего-навсего мирно говорил: «Ладно» и ждал, когда она отвлечется, а потом просто уходил. Она почти никогда не проверяла, чем я занят. Ей было неинтересно.

Точно так же я поступил тем вечером. Только они маршировали по обе стороны от меня, будто полицейский конвой, и свечи догорали, и Мари ждала далеко-далеко, и мне было по-прежнему страшно, как бы она не ушла, поэтому я решил немного поторопить события. И спросил:

– А зачем я тебе понадобился?

Надеюсь, Грэм Уайт решил проследить за мной не из-за этих слов. Все-таки это было для меня нехарактерно. Обычно, раз уж мама меня нашла, я терпеливо жду, когда она отдаст приказ. Но Руперт считает, что Грэму был нужен Роб. Не исключено. Когда Роб появился в гостинице, то наделал такого шуму и оставил такой кровавый след, что всем и каждому было известно, что здесь кентавр, хотя большинство, кажется, было уверено, будто это переодетый я.

Мне было ясно, что мама не придумала никаких приказов. Она просто хотела, чтобы я был на глазах. Грэм Уайт сказал:

– Молодой человек, нам не нравится, что вы водите компанию с людьми из этого номера. Это неподходящее знакомство.

Я сказал, что они безобидные, просто скучные. И зевнул.

Тогда мама сказала:

– Иди спать, милый. Ляг сегодня пораньше. Вчера мы засиделись допоздна.

Ну, я и сказал, что пойду лягу (и ведь лег в конце концов, правда?), и поплелся прочь нога за ногу. Я столько тащил Мари на себе и с такой скоростью бежал потом обратно, что притвориться усталым было несложно. Они стояли и смотрели мне вслед. Мне пришлось свернуть за все углы на верхнем этаже. Семь прямых углов. Как только я скрылся из виду, то побежал, но все равно еле успел добежать до номера Руперта: они уже собирались послать Роба без меня. Руперт говорит, чтобы вернуться, мне пришлось разрушить мощную порабощающую колдовскую конструкцию, но я ничего не заметил. Наверное, я просто привык разрушать порабощающие чары, которые на меня насылали.

И для меня, конечно, было жутким потрясением, когда из-за угла вдруг вышел Грэм Уайт и выстрелил в Роба. Для Роба тоже. С нами ничего подобного еще не случалось. После этого нам не терпелось набрать в горсти зерна и зажечь свечи. А потом мы бросились бежать. Я знал, что дверь номера так и осталась открытой у нас за спиной, и все ждал, что в нее войдет Грэм Уайт и выстрелит в нас. И не мог расслабиться, пока мы не спустились с первого холма.

Теперь, со свечами, все было совсем иначе. Дорогу было гораздо лучше видно. Можно было даже различить расплывчатую дрожащую траву по обе стороны. И было похоже, что не важно, с какой скоростью мы движемся. Свечи не гасли. Не было никакого ветра, даже от движения. Пламя держалось вертикально, и все. Роб шел быстрым шагом, а я почти что трусцой бежал. И мы оглянуться не успели, как перешли мертвую реку и спустились к мосту, откуда меня завернули обратно. Я спросил Роба, показалось ли ему, что было далеко, и он сказал, что нет. Он немного прихрамывал, но не сильно. Сказал, в основном просто тянет швы.

Когда мы спустились к мосту, сердце у меня повело себя странно – сначала будто прыгнуло мне прямо в горло, а потом ухнуло обратно на место, зато забилось, будто бешеное, – потому что я не увидел Мари. Но она была на месте. Она сидела в темной тени у ворот, вцепившись пальцами в решетку, и разговаривала со стражником по ту сторону.

– Все дело в постоянной досаде и раздражении, – донесся до меня ее голос. – В последнее время все идет наперекосяк. – Тут она услышала топот копыт Роба и медленно обернулась, словно не поверила своим ушам. – Роб! – сказала она. – И свечки! Проворней, Джек, ловчее, Джек, скачи через подсвечник, Джек! Они нужны? – После этого она говорила почти нормально, просто почти все, что она говорила, было неожиданно.

– Свечи, вода и горсть зерна с солью, – сказал Роб.

– А воздух? – спросила Мари.

– Наше собственное дыхание, – ответил Роб. Его учили волшебству, и он, наверное, лучше меня понимал, о чем говорит Мари.

Мы хотели дать ей ее долю зерна и свечу, но она потребовала, чтобы сначала Роб показал ей бок. Сказала, что хорошо бы он не перенапрягался. Но в конце концов мы заставили ее сунуть бутылочку с водой в карман куртки – я тоже запасся – и взять зерно и свечу. Когда мы зажгли ее свечу, стало жутко. Мари вдруг побелела и слегка засветилась, будто свеча освещала ее не снаружи, а изнутри.

Когда мы смогли отвести глаза от Мари, оказалось, что поперек моста нет никакой решетки и вообще никого нет. Даже тех двух статуй. Мы переглянулись, пожали плечами и пошли через мост. Копыта Роба стучали там совсем не так громко. И вообще была почти полная тишина. Внизу бурлила огромная полноводная река – и от нее не доносилось ни звука. Мост был широкий, как автотрасса, и выгибался крутой дугой, и нам казалось, что все просто, пока мы не перевалили через верхнюю точку и не начали спускаться.

Тут все стало очень странно.

Во-первых, мост, похоже, существовал только там, где его освещали свечи. После этого все было так. Через некоторое время мы привыкли, что несем с собой свой освещенный клочок реальности – так уж здесь все устроено, – но сначала все-таки перепугались: мы ведь раньше такого не видели. Поднимаешь голову – и впереди у тебя несколько шагов отличной дороги, а потом черное ничто. Нужно было не сводить глаз с освещенного участка. Но прямо вниз тоже нельзя было смотреть. Свечи отбрасывали возле ног кружок тени, а тени тоже были черное ничто. Хуже всего получалось под телом Роба. Он будто бы шел по овалу пустоты. Когда он это заметил, то уперся в землю всеми четырьмя копытами и застыл, трясясь от страха. Хвост у него так и хлестал по бокам. Но и мы с Мари тоже были хороши.