схожей аргументации почти весь свой отзыв. Рассуждая о «сродстве» пьес «как в общем плане, так и в отделке отдельных характеров и сцен», он утверждал, что подобным произведениям необходимо «облегчать путь <…> на сцену», поскольку «в строгих художественных произведениях талантливых писателей» никак не может скрываться «тенденция сопоставить минувшие события с укоризненным применением к настоящему времени» (Гончаров, т. 10, с. 281).

Хотя экземпляр пьесы с пометами цензора и сохранился, непросто выделить их на фоне многочисленной правки, внесенной при постановке пьесы[642]. Судя по всему, Фридберг, как и в других названных выше пьесах, вычеркивал упоминания религиозных обрядов и молитв, такие как слова «Во имя Отца, Сына и Святого Духа»[643], а также особо резкие выражения, наподобие строк: «И мужик — хозяин / В своей избе, а православный царь / Что мученик на дедовском престоле»[644]. Несмотря на все эти мелкие исправления, цензурное ведомство явно было благосклонно к очередной пьесе об Иване Грозном, причем главным аргументом было эстетическое качество этого произведения.

2. Смешной царь: Сценическая практика и цензурные запреты

Пьеса об Иване Грозном, согласно представлениям цензоров, не имела права быть плохой или восприниматься плохо: от реакции аудитории на представленный перед нею образ царя зависела и ее готовность принять политический порядок автократии. «Трагическая» трактовка образа царя, однако, оказалась очень уязвимой, когда обнаружилась непредсказуемость сценической жизни реальных пьес. В этом разделе мы покажем, как сложные эстетические построения цензоров столкнулись с проверкой реальностью — и не прошли ее.

Совет Главного управления по делам печати одобрил «Василису Мелентьеву», проигнорировав тот факт, что вообще-то ее намного сложнее, чем произведение Толстого, описать как историческую трагедию. Пьеса Островского и Гедеонова построена на эффектной романтической интриге, где Иван Грозный и простой дворянин Андрей Колычев оказываются соперниками в борьбе за любовь, ведущей к почти мелодраматическому финалу: Василиса Мелентьева во сне говорит Ивану Грозному, что любит другого, с предсказуемыми результатами.

Конечно же, плохо укладывающиеся в «возвышенную» эстетику пьесы воспринимались публикой далеко не так, как мечтали цензоры. Агент III отделения, бывший на премьере в Александровском театре 10 января 1868 года, сообщал:

Несмотря на свои неотъемлемые достоинства в сценическом отношении, драма эта, с точки зрения общественной, представляет явление, обращающее на себя внимание <…> в 1‐м действии сцена в Думе рисует Иоанна Грозного в таком мрачном свете, который едва ли уместен на сцене. Отношения царя к Мелентьевой выставлены цинично, в последнем действии они имеют даже комический характер: вряд ли прилично показывать публике царя таким чувственным, сладострастным стариком, почти беспрекословно подчиняющимся прихоти смеющейся над ним женщины. Сцена, когда Иоанн вонзает свой жезл в ногу Андрея Колычева, положительно возмутительна. Встреча царя и Мелентьевой в саду царицы, их первое объяснение, а также речь Иоанна Малюте, в которой он также наивно перефразирует фон-Визина: «согрешим и покаемся», — не могут не произвести неблагоприятного впечатления, — в особенности на русский народ, привыкший чтить царя-помазанника Божия. До сих пор никогда еще Иоанн Грозный не представлялся до такой степени низведенным с той высоты, в которую веками поставлено царское достоинство. Также выставление на позор домашней, интимной жизни царей не может не поколебать уважения к царскому престолу и в особенности к царскому сану, — уважения, которое до сих пор составляет отличительную черту русского народа[645].

Изображение жестокого царя в трагическом ключе казалось более приемлемым, чем в мелодраматическом духе, — от вторжения в «интимную жизнь» монарха было недалеко до его высмеивания.

Как кажется, агент проницательно подметил наиболее ключевую проблему в образе Ивана Грозного. Авторы пьесы стремились отказаться от фиксации на проблемах политической власти и ее влиянии на личность царя, характерных для таких авторов, как А. К. Толстой. Иван Грозный «Василисы Мелентьевой» в целом представляет не столько властного и внушающего ужас самодержца, сколько опасного и лично неприятного самодура, угрожающего насилием женщинам и в итоге убивающего и жену, и любовницу. В центре пьесы оказался не завораживающий образ жестокого царя, а честолюбивая и коварная, но в целом ничем не исключительная женщина, глазами которой и показаны исторические персонажи типа Малюты Скуратова.

В этой связи показательна творческая история пьесы. Островский, как известно, только дорабатывал и заканчивал сочинение директора императорских театров С. А. Гедеонова. По воспоминаниям П. М. Невежина, драматург был не в восторге от навязанного ему соавторства:

Я, конечно, не мог отказаться, и вот тут-то началась для меня пытка. Гедеонов, как директор театра, считал себя непогрешимым и вознамерился невинность соблюсти и капитал приобрести; другими словами, чтобы я сделал всё так, как будто бы это принадлежит ему. <…> Мои слова и убеждения только раздражали сановника, и я, прежде чем добиться чего-нибудь, немало испортил крови[646].

Как показал нашедший и опубликовавший рукопись Гедеонова Н. П. Кашин, Островский подверг ее кардинальной переработке, в частности придумав название пьесы[647]. Судя по рукописи Гедеонова, центральным героем его пьесы должен был стать Колычев, разрывающийся между чувствами к идеальной царице Анне, его давней возлюбленной, и демонической красавице Василисе Мелентьевой. Необходимость включить в этот любовный треугольник образ Ивана Грозного делала завершение пьесы невозможным: гедеоновский текст заканчивался в середине 3‐го действия. Островский изначально пытался вносить правку на полях пьесы Гедеонова, однако в итоге практически полностью переписал его произведение, изменив основу сюжета. Теперь в центре оказалась Василиса Мелентьева, отодвинувшая на второй план царя. Попытки Василисы стать царицей и подчинить себе Ивана Грозного сделали возможным соединение любовного и политического пластов пьесы: любовные переживания и тяга к власти в образе главной героини сложным образом связаны. Любовные отношения Колычева и царицы Анны становятся периферийным и малозначительным мотивом; напротив, чувства героя и Василисы оказываются в центре внимания, составляя контраст к ее отношениям с Иваном Грозным.

Перенося акцент на «интимную сторону жизни» царя, Островский уравнивал Ивана Грозного и других мужчин, не наделенных властной харизмой, но вполне способных конкурировать с царем за любовь. Сама структура конфликта подразумевала, что царь и его подданный оказываются равными соперниками в любви, что, конечно, противоречило «возвышенным» эстетическим моделям. Это прямо декларировал Андрей Колычев в своей последней реплике:

Ты повинись и в том, что обещала

Любить меня и быть рабой навек —

И разом ты слугу и государя

В обман ввела. Великий царь, я мало

Служил тебе, вели мне сослужить,

От рабского усердья, службу!

Вели убить мне бабу-лиходейку,

Что заползла змеею подколодной,

Украдучись, в