(Островский, т. 7, с. 294)

Комичный эффект давало сочетание «возвышенной», пугающей речи царя со словами Василисы, которая легко манипулирует Иваном Грозным (отметим также деление стиха на реплики, создающее разговорную интонацию, которая подрывает эффект, производимый монологом Ивана Грозного):

Василиса

Я здесь усну. Покрой мне ноги.

Царь 

Чем?

Василиса

Сними кафтан с плеча.

Царь 

Да ты в уме ли?

Иль хочешь ты, чтоб свет переменился:

Чтоб к ястребу, стервятнику, под крылья

Без страха жалась кроткая голубка?

Чтоб он своим кривым кровавым клювом

Ей перушки любовно разбирал?

Василиса

А отчего б не так!

Царь 

Эх, дура баба!

(Снимает кафтан и покрывает ее.)

(Островский, т. 7, с. 290)

Однако более серьезной проблемой для цензуры стали постановки произведения, которое, казалось бы, действительно удовлетворяло всем ее требованиям, — «Смерти Иоанна Грозного». 27 февраля 1867 года в Совете Главного управления обсуждалось гневное письмо из Министерства императорского двора:

В некоторых здешних периодических изданиях, освобожденных от предварительной цензуры, помещаются статьи, имеющие явною целию распространение в публике ложных и предосудительных слухов об управлении Императорскими театрами и наглое порицание действий театральной администрации, под видом намеков, предположений и запросов весьма оскорбительного свойства, которые в отношении учреждения правительственного по правилам о книгопечатании допускаемы быть не могут[648].

В письме указывались те публикации, которые, с точки зрения министерства, нельзя было пропустить в печать. Они касаются слухов, что выделенные на постановку «Смерти Иоанна Грозного» огромные средства были расхищены. В разделе «Слухи и вести из нашей жизни» газеты «Народный голос» сообщалось:

Говорят, что обстановка пьесы «Смерть Иоанна Грозного», стоящая будто бы 30 т., большею частию была заимствована из старых пьес; интересно бы было нам и нашим читателям прочитать и убедиться в положительной и верной затрате такой серьезной суммы (30 т.). Мы сами были во время этой трагедии, и у нас впечатление обстановки осталось такое, как будто многое из предметов обстановки смахивает на прошлое, и не можем определить подобную обстановку дороже 4–5 т. р. Остальные, значит, улетучились…[649]

Схожим образом рассуждал и автор также привлекшей к себе внимание заметки «Правда ли это?» в газете «Петербургский листок», обративший внимание на то, что новых костюмов для пьесы Толстого не могло потребоваться, поскольку совсем незадолго до нее на стене шла пьеса из той же эпохи «Князь Серебряный»[650]. В результате 14 марта министр внутренних дел приказал более не печатать подобных статей и поставить редакторов в известность относительно возможных наказаний[651].

Обсуждение декораций казалось оскорбительным Министерству императорского двора, однако могло стать политически опасным, если учесть чуткое отношение цензоров к «возвышенности» царского образа. Именно по этой причине Совет Главного управления по делам печати был склонен не разрешать пьесы об Иване Грозном на провинциальных театрах: низкое качество постановки могло сделать образ царя не пугающим, а смехотворным. До некоторой степени гарантией качества постановки цензорам казались внимание местных властей и личное мнение автора. Так, 27 марта 1867 года Толстой сообщил в Совет, что лично санкционирует постановку «Смерти Иоанна Грозного» в Нижегородском театре[652], в результате чего пьеса была разрешена и для этого театра. В декабре того же года «Смерть Иоанна Грозного» была допущена к постановке также в Казанском и Воронежском театрах[653].

Именно воронежская постановка нанесла решительный удар по судьбе пьес об Иване Грозном[654]. Причины этого легко понять на основании публикаций в местной газете «Воронежский листок»[655]. В первом же номере газеты за 1868 год было помещено объявление:

В среду 3 января на здешней сцене представлена будет в бенефис г. Казанцева новая трагедия графа Толстого «Смерть Иоанна Грозного», с личного разрешения автора. Пьеса эта с большою новою постановкой, с новыми декорациями, из коих: первая изображает внутренние покои Грозного, вторая — покои царицы и третья — великолепный тронный зал, украшенный старинною греческою живописью и освещенный большими люстрами и паникадилами; все декорации писаны вновь г. Димитриевым, костюмы новые по рисункам костюмов Импер<аторских> С<анкт>-Петерб<ургских> театров; парча на костюмы из магазина вор<онежского> купца Николая Петровича Мануилова, люстры, подсвечники и другие принадлежности из магазина вор<онежского> купца Постникова. Пьеса эта в настоящее время имеет громадный успех на сцене С<анкт>-Петербургского театра[656].

Реклама этой постановки и слухи о ней ходили в Воронеже задолго до этого. Еще в ноябре на страницах той же газеты актеров и декораторов местного театра предостерегали, что на столичной сцене постановка обошлась в 28 тысяч рублей и требуются действительно значительные усилия, «чтобы не исказить балаганно этой пьесы, выигрывающей единственно только лишь пышностью своего decorum»[657]. Однако в театре мнением сотрудников «Воронежского листка» пренебрегли.

Судя по отзывам прессы, ни о каком «возвышенном» в воронежской постановке и речи быть не могло. Подробный отчет о представлении содержится в занявшей два номера статье за подписью Коршунова[658]. Картина, рисуемая автором, производит сильное впечатление: из‐за нехватки актеров число действующих лиц было сокращено на 20 человек; несмотря на это, некоторые исполнители играли сразу несколько ролей; многие сцены, включая «народные», были вырезаны; в итоге пьесу пришлось делить не на 5 действий, а на 7 актов; за все действие происходило всего две перемены декораций, а сами декорации, судя по просочившимся слухам, обошлись в 250 рублей — против нескольких десятков тысяч на столичной сцене. Но еще хуже этого оказалось исполнение бенефициантом главной роли:

…г. Казанцев явился в 1‐м действии чистейшим иеромонахом, в клобуке и монашеской рясе, чего никто не видел и на петербургской сцене <…> Подобный произвол есть ничто иное, как фарс, чтобы удивить и поразить им православный люд, точно так же, как и напечатанием в афише не бывалого в трагедии восьмого брака Иоанна вместо сватовства»[659].

С точки зрения цензора воронежская постановка была настоящим кошмаром. Во-первых, пьеса в Воронеже явно шла не по разрешенному авторскому тексту, а по какой-то редакции, сильно от этого текста отличающейся. Во-вторых, это нарушало права Толстого — рецензент газеты намекал, что автор едва ли мог разрешить постановку своей пьесы в таком виде. В-третьих, изображать на сцене человека в монашеской рясе вообще было запрещено, и религиозные образы последовательно устранялись цензорами даже из тех пьес, где их присутствие было оправдано сюжетом (см. выше о правке, внесенной в пьесу Лажечникова «Опричник»). В-четвертых, если в отчасти близкой к мелодраме «Василисе