– Розуэлл, – выкашлял мужик. – Все утро его обыскался. Кликал его. А он под автобусом был. Жалею наполовину, что ваще сыскал его. И кот рад вас видеть, как бы больно ему ни было.

– Не клевещите на себя, – сказал я. – Вам подарили возможность попрощаться. Большинству же такого не досталось: сказать последнее «прости» своим любимым.

Мужик глянул сердито:

– Какое-то у вас перевернутое, мать его, представление о дарах.

– Мне такого рода язык не по нраву, – сказала я, – но вам я сделаю скидку – вы расстроены. Как вас зовут?

– Марк ДеСпот.

– Это не настоящее имя.

– Это мое бойцовское имя, – буркнул он и слегка распахнул рубашку, показывая выписанную черным готическую «Х» на груди и животе и крестик прямо над грудиной. – Я профессиональный боец СБИ. Сейчас у меня 5 и 7[101], зато в последних четырех схватках я остался непобежденным. А ты кто?

– Я Ханисакл Спек.

– А это что за имя?

– Оно было бы моим бойцовским именем.

Какое-то время он смотрел на меня недоуменно, все еще держа кулак у рта. Потом страдание одолело его, и плечи его сотряслись от рыданий, изо рта полетела слюна, из носа потекло. Когда кинозвезды горюют в трагическом третьем акте любовной истории, у них всегда получается выглядеть куда более красиво, чем бывает на самом деле.

Розуэлл переводил взгляд с Марка на меня и слабенько, дрожаще мяукал. Его и самого дрожь била. Я провела рукой по его гладкому кожистому боку. Вы в жизни не видели существа, просившего унять ему боль откровеннее этого кота.

– Даже не знаю, что с ним делать, – сокрушался Марк.

– Осталось лишь одно, что вы сможете сделать для него.

– Не могу! – выкрикнул он и опять разразился рыданиями. – Это не выход. Мы десять лет друзьями были.

– Десять лет – хороший срок жизни для кошки.

– Он был со мной всюду, от Тукумкари до Спокана. Он был у меня, когда ничего другого не было, кроме рубахи на мне. Мне просто не сделать этого.

– Точно. Вы, верняк, этого не сможете, – сказала я. – Приласкайте его. Он ищет утешения.

Он протянул большую шишковатую лапищу и погладил Розуэлла по головке нежно, как отец гладит личико новорожденного. Розуэлл сощурился и вжался черепом в ладонь Марка, издавая при этом тихое изумительное мурлыкание. Он тянулся из липкой лужицы крови, зато в бок ему светило яркое солнце, а на челе лежала рука хозяина.

– Эх, Розуэлл, – выговорил Марк. – Ни у одного мужика не было друга лучше.

Он повел ладонь обратно к кошачьему рту, содрогаясь от новых слез, и закрыл глаза. Я решила, что время пришло ничуть не хуже другого. Подалась вперед, взяла одной рукой голову Розуэлла, другой – его шею и резко и сильно крутанула, как привыкла делать когда-то с курицами на старой ферме отца.

Марк ДеСпот распахнул глаза. Оцепенел, одеревенел от шока.

– Ты что сделала?! – спросил, будто и не знал.

– Кончено, – сказала я. – Он страдал.

– Нет! – заорал боец, но, по-моему, не на меня он заорал и не из-за того, что я сделала. Заорал он на Бога, забравшего его кота. Заорал на собственную разнесчастную душу. – От дерьмо! От дерьмо, Розуэлл.

Он сполз с нижней ступеньки автобуса, встав на колени. Розуэлл свернулся на боку в красном пятне крови. Марк ДеСпот взял обеими руками его обмякшее тельце, притягивал к себе, поднимал, обнимал.

Я коснулась руки ДеСпота, и он локтем оттолкнул мою руку.

– Угребывай от меня подальше, – заорал. – Я не просил тебя этого делать! Ты никакого права не имела!

– Мне жаль. Только так было лучше всего. У кота была агония.

– Да кто тебя просил-то? Я тебя просил?

– Розуэлла было ничем не спасти.

– Если ты, кобла грязная, не уберешься, то и тебя спасти будет нечем.

Я на такое ничуть не обиделась. Человеку больно. Всему миру больно.

Сунула руку в рюкзак и протянула Марку ДеСпоту бутылку воды. Он на нее и не посмотрел, он и на меня не смотрел, так что я поставила воду на ступеньку рядом с ним. Вблизи разглядела, что он моложе, чем мне поначалу казалось. Вполне мог не старше меня быть. Я сочувствовала ему, не обращая внимания на его неприятную грубость и ребячливость. Я тоже одна-одинешенька осталась на всем белом свете.

Поднялась и пошла дальше, но, когда прошла три квартала и оглянулась, то обнаружила, что Марк ДеСпот следует за мной. Пошатывался, будто пьяный, в сотне шагов позади, а когда заметил, что я смотрю на него, быстро свернул в сторону и сделал вид, будто разглядывает что-то сквозь разбитую витрину в темном зале магазина уцененной электроники. Достал откуда-то ковбойскую соломенную шляпу, и с этой шляпой на голове да с красной косынкой вокруг горла он еще больше прежнего был похож на юного удальца-ковбоя.

Вид его, идущего по моему следу, нервировал. За время нашего краткого знакомства он произвел на меня впечатление того типа личности, кто является жертвой своих собственных эмоций, импульсивным и незрелым. Теперь мне взбрело в голову, что, возможно, у него сложилось мнение обо мне как о склонной к садизму живодерке и что он пустился в путь, чтобы выразить свое недовольство крепко сжатым кулаком. Или, может быть, желая улучшить свой бойцовский счет до шести побед, изгнав и задав трепку одинокой лесбиянке, имевшей несчастье походить на киношных «крутых пареньков».

Впрочем, я шла дальше и еще через квартал смогла перевести дух. Если малый надеялся навалиться на меня, то он упустил свой шанс. По мере того как Бродвей спускался к югу и влился в Нижнюю Чаутокву, он становился все многолюднее. Я услышала шумное громыхание, и большой мусоровоз с цепями на скатах повернул передо мной на улицу. Блестящие иголки кристаллов трещали у него под колесами. Большой глупан в грязном желтом комбинезоне и резиновых перчатках по локоть ехал на задке грузовика. У него за спиной в кузове в три ряда лежали трупы.

Мусоровоз объезжал брошенные легковушки и, когда не хватало места на объезд, пер напролом, сметая авторухлядь со своего пути. Он присоединился к целому каравану мусоровозов. Они выстроились в колонну для поворота на футбольное поле позади большой средней школы.

Казалось, там в оцепенении бродило пол-Боулдера: стайки ребятишек с чумазыми лицами, пожилые леди в домашних халатах. Подобравшись поближе, я увидела мертвых, лежавших рядами вдоль линий разметки футбольного поля от ворот до ворот. Грузовики забирали мертвецов, а родственники отправлялись за ними вслед убедиться, что с останками их близких обойдутся надлежащим образом.

Вы бы подумали, что все они рыдают, что все поле сплошь греческий хор оплакиваний и причитаний, только люди вели себя совсем не так. Мы, обитатели Среднего Запада, не шумим попусту. Это кажется неучтивым. Мне представляется, все эти люди слишком не выспались и были чересчур потрясены, чтобы еще и на слова тратиться. Может, показалось бы грубостью раздирать на себе одежду и рвать волосы при таком множестве убитых горем людей вокруг.