Он коллекционировал без денег. Это было следствием его положения… Надо было, в сущности, затратить состояние, чтобы составить такой музей».

«Коллекционировал без денег» — отнюдь не метафора. В молодости у Остроухова был настоящий талант вытягивания этюдов и рисунков у друзей-художников. Поговаривали, что он и рисунки собирает лишь потому, что те достаются ему бесплатно. Кстати, в мамонтовском кружке имелся добрый обычай обмениваться этюдами, и каждый мог выбрать понравившуюся работу. Семеныч, правда, часто терял чувство меры.

«Выпросил» — еще один часто употребляемый в отношении нашего героя глагол. «И. С. Остроухов перестал выпрашивать этюды у художников. Он женился на Боткиной и живет… в собственном доме близ Поварской. Он ездит каждый год за границу и привозит „старых мастеров“, у него есть Паоло Веронезе и две маленькие картины Веласкеса», — записывал в дневнике В. В. Переплетчиков. После женитьбы Илья Семенович, само собой, развернулся как коллекционер в полную силу. Если он не сделался серьезным бизнесменом, то отнюдь не по причине отсутствия коммерческой жилки. Она у него, несомненно, имелась и всякий раз давала о себе знать, если дело касалось коллекции (мало кто из собирателей регулярно проводил переоценку, а вот Остроухов делал подобного рода записи, отмечая динамику роста стоимости каждой вещи).

Лишнего тратить он не любил, никогда не переплачивал, а если подворачивался случай, то получал работу и вовсе задаром: покупал две, а одну продавал за те же деньги (самые денежные из приобретающих слушались его безропотно). «Он считал таким же позором для себя пропустить первоклассную вещь, как и платить за нее суммы, которые вынуждены выдавать капиталисты и нувориши. Это подобало им — и не подобало ему… он предоставлял им платить дорого за остатки того, что ему обошлось дешево», — констатировал А. М. Эфрос. Остроухов не считал унизительным «выпрашивать» вещи, если таковая возможность появлялась. В 1912 году он умолял барона Николая Врангеля, встречавшегося в Париже с Роденом в связи с организацией в Петербурге французской выставки, выспросить, «очень осторожно, разумеется», «не уступит ли он для одного маленького собирателя какой-нибудь кусок свой, который он бы не ценил дорого. Именно кусок, часть торса, ляжку, плечо мускулистое, ну типичный кусок роденовского гения. Мне так хочется иметь для себя… Я мог бы пожертвовать на это франков тысячи три. У меня пока его только маленькие головки бронзовые… Я безумно влюблен в Родена…»

В сравнении с С. И. Щукиным и И. А. Морозовым, чьи портреты мы попытались обрисовать в предшествующих главах, И. С. Остроухов собственного дела не имел, на фабриках и ярмарках бывал редко, поэтому в отличие от Сергея Ивановича и Ивана Абрамовича не относился к коллекционированию как к отдыху. Возможность покупать картины не торгуясь — компенсация владельцам заводов, газет, пароходов за ведение утомительного бизнеса. Остроухов неограниченным кредитом не располагал, в кошелек жены ради собственных прихотей старался не залезать, но и ограничивать себя в покупках не собирался. Вот и приходилось посредничать («Если вам попадется Петр Соколов, конечно первый сорт, особенно охотничий сюжет, приобретите, голубчик, для меня!» — просил его миллионер П. И. Харитоненко).

Илья Семенович любил поиграть в карты, выпить вина, позволяя себе порой лишнего. Он пил только красное, но пил, если верить Грабарю, целый день и к вечеру обычно бывал «на взводе». Мог, к примеру, во втором часу ночи позвонить Серову и потребовать приехать. Тот, уверенный, что для галереи привезли нечто невиданное, например портрет Левицкого или Рокотова, нехотя одевался, ехал (благо совсем близко) и видел… поджидающего его в шубе приятеля, намеренного немедленно гнать к «Яру» слушать цыган. Остановить выпившего Остроухова не имелось никакой возможности, а отпускать одного — немыслимо. «Чинный и семейный» Серов вынужден был отдуваться и ехать с ним на Петербургское шоссе (далее у Грабаря идет описание вываливающейся из саней туши г-на попечителя, напоминающей мороженую белугу на снегу, и прочие не относящиеся к нашему повествованию подробности). Про остроуховское выпивание проговаривались решительно все. «Илья Семенович чудак. Куда бы он ни пришел, он вынимает из кармана две бутылки какого-то особенного красного вина, раздобудет себе стакан и где-нибудь за ширмой или перегородкой распивает их». Супруга Репина Н. Б. Нордман-Северова наблюдала подобную сцену в мастерской Николая Андреева. «За занавесочкой таинственно звучит посуда. Неужели вино допито? И верно. „Смотрите, — прощается этот огромный, лысый, подслеповатый москвич, — Завтла, завтла усъ неплеменно у нас обедать“. И высоко поднятый воротник шубы исчезает в выходных дверях».

Эмоции и вправду часто захлестывали. Видимо, семейная жизнь была чересчур монотонной для «кипящего страстями» Ильи Семеновича Остроухова. Только коллекция и связанные с ней переживания будоражили и вдохновляли — возможно, именно отсюда такая всеядность. Ежели к этому еще присовокупить остроуховскую вспыльчивость, капризность, властность, неумение оставаться равнодушным, безразличным, мы получим типичный экземпляр фанатического собирателя. «Если мне что нравится — я это беру… несколько азартнее многих других людей, которые… усталее меня», — признавался он. И брал, забывая об этикете, о хороших манерах. «Илья Семенович, меня, прости, поражает твое нетерпение. Не успел приехать, как ты шлешь за рисунками! Без них жить совсем не можешь — удивительно», — обижается Серов. Так ведь действительно — не мог.

Невозмутимая Надежда Петровна смотрела на страсть мужа понимающе — как любящая мать на прихоти неразумного дитяти. «Папаша дал Илье Семеновичу денег, чтобы он съездил в Китай и чаю привез, а он деньги истратил на статуэтки, все антикварные лавки Китая обежал, а к чаеторговцам и не показался» — этой и подобными историями развлекала она в преклонных годах редких гостей. Сомнительно, чтобы ее супруг побывал в Китае (скорее речь идет о Кяхте в нынешней Бурятии, где располагалась главная закупочная контора Боткиных), но каждой покупке действительно радовался словно ребенок. Его письма пестрят рассказами о приобретениях, каждое из которых «поразительно» и «чудно». «Страшно увлечен Египтом, у Fenardent’a накупил на безумные для меня деньги, но что за вещи!.. Горю нетерпением показать их вам…» — пишет он, не в силах сдержать восторга, из Парижа Боткиной. Он буквально влюбляется в каждое новое приобретение (прямо как в артисток в юности). При этом всегда последняя покупка бывает самой феноменальной, лучшей из всех предыдущих: «Ничего подобного нет ни в Эрмитаже, ни в Лувре!» Остороуховскую слабость переоценивать собственные приобретения высмеивает в своих воспоминаниях Грабарь, проходясь по Веласкесу, Корреджо, Веронезе, Эль Греко и другим великим именам, которых у Ильи Семеновича, как оказалось, не было и в помине. Остроухов до этих разоблачений, к счастью, не дожил, да и все равно с чужими атрибуциями вряд ли бы согласился: возражений он не переносил органически.

«Когда он уведомлял кого-нибудь из нас, что мы ему нужны, это означало, что мы приглашены экзаменоваться. Экзамен открывался всякий раз формулой: „А ну-ка, сударь, скажите,