Из-за этого, все правильно. Уж так надо было бы не знать собственного сына, чтобы не понять — из-за чего. И тогда, сразу после его звонка, так ведь — что из-за денег,так и подумали… просто не поверили самим себе: никогда не обращался. А видимо, подступил такой момент, что решился и на это, не у кого больше — и решился. Ну, а почему на другой день сказал, что нет, не нужно ничего, была необходимость — и отпала, так что ж, тоже вот, глядя на него сейчас, не сложно понять: перехватить у родителей трояк-другой, перехватить и не отдать — это да, это для него в порядке вещей, это для него естественно, из-за какого-то трояка совесть его не ворохнется, удивился бы, если б они с матерью потребовали возвращать их. А взять и не вернуть девятьсот — такого он не мог. А уж что ине отдать — так точно, в сем он не сомневался, и оттого, позвонив, чуть было не попросив, — по случайности, может быть, и не попросив,сам, должно быть, ужаснулся тому, что собирался сделать. И тогда по-всегдашнему махнул рукой: будь что будет…

— Ладно, Рома…Евлампьеву больше ме снделось, он встал, опершись о колени, хотел подойти к Ермолаю, чтобы видеть его глаза, и не стал подходить, сообразил, что не будет стоять Ермолай глаза в глаза, отпятится куда-нибудь подальше. — Ладно, Рома, — повторил он, становясь возле стола, прислонясь к нему и берясь сзади руками за столешницу. — Ты взрослый человек и можешь, конечно, не отвечать на какие-то вопросы родителей… но на один, коль скоро нам за тебя отдавать эти деньги, очень бы хотелось иметь ответ: куда ты их истратил, столько денег. — тысяча ведь почти!

Ермолай, сдва Евлампьев произнес эти слова, что отдавать нм, вздрогнул, глаза его медленно подиялись на отца. встретились с его взглядом и ушли вбок.

— Еще чего! — сказал наконец Ермолай тихо. Казалось, он не до конца верит собственным ушам: не ослышался ли? — Еще чего, — снова сказал он, — вам отдавать’.. Этого только не хватало… — И, топнув ногой, закричал: — Я запрещаю! Это мое, мое, повторяю, дело. И никого оно не касается, вас-то уж в первую очередь, богатеи какие нашлись!..

— Ты же сын наш. Как же не касается? — стараясь удержаться. не возвысить вслед ему голос, проговорил Евлампьсв.

— О боже! — Ермолай схватился руками за голову. — О боже!.. За ваш еще счет… Я вас прошу, умоляю вас: не делайте этого! Ничего они со мной… так это все, ни-че-го!..

— А если не так?! — в сердцах подала голос с дивана Маша. И Евлампьев будто увидел спиною, как она при этом взмахнула рукой.Что не богатеи — конечно. Но нет, Рома, лучше отдадим. Если бы только тебе это было впредь уроком. Куда ты их, на рестораны, что ли, истратил?

Ах ты… зачем она о ресторанах!.. Еще задавая тот свой вопрос — куда? — Евлампьев держал в уме это предположение, но теперь, после Ермолаева крика, он понял, увидел по самому Ермолаю: на что на что, но уж не на рестораны. На что — он не знал, но что не на рестораны — так точно.

Ермолай отнял руки от головы, распрямился и, старательно обходя взглядом Евлампьева, отвернулся к окну. — На жизнь занимал, — сказал он задушенным, глухим голосом. — На что еще?..

Евлампьев быстро обернулся к Маше и запрещающе помахал ей рукой: молчи!

— Это когда ты не работал? — спросил он. И подумал: хорошо, что Ермолай стоит сейчас к ним спиной, так ему легче.

— Ну! — сказал Ермолай через паузу.

— Это вот, ты говорил, телефон неисправен, в эту пору?

— Ну! — снова сказал Ермолай.

«Уж коль не работаеить, аппетиты нало бы поумернть», — хотел было сказать Евлампьсв — и не сказал; смутная догадка мелькнула в исм и во мгновение сделалась уверенностью.

— Деньги мы, Рома, отдадим, — сказал он через некоторое время, глядя в его спину, туго обтянутую модной, тесно сидящей на теле голубой рубашкой, называющейся почему-то батником.Они у нас не лишние… но ты — сын нам… и шантаж там или не шантаж… если что, мы себе не простим. Не сможем простить.

Он умолк, все так же глядя в сыновью спину, спина эта шевельнулась,Ермолай переступил с ноги на ногу и снова замер.

— Напрасно, отец, — сказал он потом тем же глухим, задушенным голосом, но не было уже в его интонации прежней уверенной, настаивающей силы.

Евламньев шагнул к телевизору и включил его.

Что, собственно… все, закончен разговор с Ермолаем, давно, собственно, закончен, еще в самом начале, когда он, не таясь нисколько, признался: да, занимал, да, должен. Этого ведь лишь они и хотели — чтобы он подтвердил, а уж остальное… остальное было необязательным,не удержались от нравоучений, от сопутствующих, так сказать, вопросов…

— Что, Рома, посмотрим футбол? — спросил Евлампьев.

Ермолай стоял какое-то мгновение неподвижно, затем поднял руку, провел ладонью по одной щеке, по другой, постоял еще и повернулся.

— Нет, я поеду, — сказал он, по-прежнему старательно обходя глазами Евлампьева с матерью.Второй тайм посмотрю.

— Ой, я тогда тебе манника с собой дам,вскочив с дивана, метнулась на кухню Маша.— Подгорел, правда, но я его обскоблила,— кричала она уже с кухни, — и ничего, а по вкусу — так тает, любишь ведь манник.

Ермолай прошел мимо Евлампьева в коридор, в прихожую и сказал оттуда с резкостью:

— Нет, мам, не надо мне ничего, прошу тебя.

— Ну почему же уж не возьмешь, ну немного-то? — с ножом в руке вышла из кухни Маша.

— Да нет же, ну нет, ну не надо же!..моляще воскликнул Ермолай и взглянул на нее, взглянул на Евлампьева и судорожно и кособоко как-то дернул головой. — Пощел я.

Дверь он распахнул слишком широко и слишком снльно дернул ее обратно — она влупилась в косяк с такою силой, что повсюду по квартире зашуршало, посыпалось под обоями, и в комнате с громким треском обвалился со шва на потолке кусок штукатурки.

— Ты знаешь, почему он назанимал столько? — Евлампьев сел было на диван смотреть футбол, но глаза не глядели на экран, уходили от него, и он поднялся, прошелся по комнате, остановился у стола и стал, сам не