под аркой, в грозу, разговор, все он повторял и повторял, не мог остановиться, эти Людмилины слова.

Настало молчание. Сидели, разделенные столом и объединенные им, взглядывали время от времени друг на друга и снова разводили взгляды.

— Что, — нарушила наконец это долгое угрюмое молчание Маша, — отдохнешь да сходишь в сберкассу, снимешь деньги? Завтра ведь уже объявятся.

Евлампьев не отозвался и не поднял на нее глаз, как сидел, ссутулившись, сцепив перед собой руки, так и остался сидеть. Он как-то невероятно устал, у него было чувство, что он весь выпотрошен внутри, словно подготовленная для ухи рыба, и никуда ему сейчас идти не хотелось.

— Так сходишь или как? — повторила через минуту Маша. — На завтра бы не след оставлять.

— Схожу, — собравшись с силами, обреченно ответил Евлампьев.— Схожу… конечно.

11

С первыми числами августа грозы сошли на нет, погромыхали, пополыхали молниями с перерывом в несколько дней еще раза два — и все. И как-то круто, в одну ночь похолодало, затянуло небо серыми, унылыми тучами — погода стала совсем осенней. Сердце не верило в такую раннюю осень, просило и жаждало тепла, и оно, оттеснив холод, приходило, но было как-то уже не по-летнему блеклым, осторожным, тихим, без этой летней калящей яростности, да и не держалось долго: два-три дня — и вновь сменялось все тою же осенней прохладой, и начали желтеть и облетать листья, случились, и раз, и другой, утренники, и так вот через пень колоду лето дотащилось до осени и с явным облегчением уступило ей вожжи.

Сентябрь несколько дней постоял похожим па август, а потом разом обрушился дождями, шквальным встром, за неделю вычесав кроны деревьев до сквозящей голизны, будто уже подступал октябрь, — странно завершилось лето.

На рынке, с запозданием, как обычно последние годы, появилась брусника, семь-восемь лотков на рынок — не больше, мигом возле них выстраивались очереди, и дважды Маше не доставалось, но наконец повезло, и она разом купила, сколько и собиралась: восемь килограммов, на четыре трехлитровые банки.

Елене с Виссарионом поставили телефон. Заявление на него Елена подала еще тогда, когда въехали в эту квартиру, несколько лет назад, все прошедшие годы Виссарион время от временн брал на работе какие-то бумаги, в которых говорилось о самой крайней необходимости телефона для ответственного работннка университета Бумазейцева В. Е., ходил с ними к начальнику телефонного узла, в рай-и горисполкомы, но ничего не помогало. Дежуря у Ксюши в больнице, Елена познакомилась с какой-то маникюршей, у которой лежал в соседней палате сын, маникюрша эта оказалась близкой приятельницей жены начальника телефонного узла, она пообещала Елене, что телефон у нее будет, и в самом деле пришло вдруг письмо: срочно явитесь, уплатите, оформьте, и через три дня после письма Елена звонила Евлампьеву с Машей из собственного дома: «Ну, я просто не верю!..»

Ксюша по-прежнему находилась за городом в санатории. Террасу, куда их вывозили дышать свежим воздухом, захлестывало дождевой моросью, и вывозить их перестали, только растворяли в определенные часы настежь окна. Температура у нее упала и была теперь нормальная и утром и вечером. В начале октября лечащий врач собирался делать снимок и обешал, если все на нем будет в порядке, разрешить вставать и ходить на костылях. Евлампьев с Машей, по установившемуся как бы сам собой графику, раз в неделю, где-нибудь в середине, в среду или четверг, регулярно ездили к ней, все так же возили добытые в ресторанах и на рынке витамнны, по субботам-воскресеньям ездили Елена с Виссарионом. Ксюша была по-прежнему нервной, резкой, грубой временами, и во всем этом ее поведенни уже сквознла устоявшаяся привычность. Несколько раз в неделю к ним приходили учителя, объясняли новый материал, давали домашнее задание, но ни у кого в санатории не было охоты заниматься, никто ничего не делал, и Ксюша тоже, да, видимо, ничего другого от них и не ждали — отметок им не ставили.

Вечером как-то заявился Ермолай.

С того летнего разговора о занятых деньгах по собственной воле он не объявлялся, не звонил, а уж заходить — тем более, и Евлампьев с Машей, увидев его, встревоженно переглянулись.

Ермолай был в той, взятой им весной кожаной куртке, она, казалось, еще больше обтерлась за этот недолгий срок, что он носил ее, и совсем обветшала — кожа в нескольких местах лопнула. Трещины эти были неумело и неловко, явно им самим, мужской рукой, стянуты ниткой.

— Переночую, можно? — спросил он, входя. На улице лило, и куртка у него была мокрая, мокрой была непокрытая голова, и с волос на лицо текли струйки.

— Можно, конечно, что за вопрос, — сказал Евлампьев, напряженно вглядываясь в его лицо, пытаясь хоть что-то определить по нему.

Маша не выдержала и спросила испуганно:

— Что-нибудь случилось?

— Ни-чего, ров-ным счетом! — уклоняя в сторону глаза, произнес Ермолай, и это все тотчас напомнило Евлампьеву Первомай. Только на этот раз сын был трезв.

Ермолай прожил пять дней, приходя лишь к самой ночи, чтобы, придя, тут же завалиться спать, и затем исчез, ни о чем таком предварительно не уведомив и так ничего и не рассказав о себе. Евлампьев на другой день после его исчезновения позвонил ему на работу, спросил, ждать его нынче или нет, и Ермолай ответил, что нет. «Ты снова там?» — спросил Евлампьев, Ермолай помолчал, Евлампьев ждал, и Ермолай коротко и бегло проговорил: «Да».

Пришло письмо от Черногрязова.

Черногрязов извинялся за долгое молчание, писал, что целое лето оба внука от младшей дочери прожили у них — дым стоял коромыслом, сообщал, что младшенький уже сидит и пробует ползать, делился соображениями о только что прочитанном новом романе известного советского писателя, высказывая в итоге мысль, что современная литература против графа Льва Николаевича Толстого и доктора Чехова очень сильно все-таки помельчала и вообще все писатели, видимо, заелись, сидят на своих дачах, ездят на машинах и, как живет народ, не имеют никакого понятия.

«Между прочим, — писал дальше Черногрязов, — не подумываешь ли, Емельян, сесть за мемуары? Ну что, ну да — армиями не командовали, в тыл врага с парашютом не выбрасывались, не Герои соцтруда, не руководители производства, а между тем, вот именно: время, которое мы прожили,глазами рядового, так сказать, человека. А? Это как раз интересно бы было. У меня лично намечено