— Он ей не говорил, что не работает.

— Ты думаешь? — недоверчиво оглянулась на него с подоконника Маша. Она подтащила к окну стул, взобралась с него на подоконник и провожала сейчас взглядом идущего двором Ермолая.

— Точно, точно. Девятьсот поделить на шесть — сто пятьдесят. Как раз его прежняя зарплата с премиями.

— О, идет как! — с сокрушенностью проговорила Маша. — Как пьяный. Чуть прямо в канаву не свалился.

Евлампьева это ее замечание заставило улыбнуться:

— А он в мать. Мать в ней любит купаться.

Маша его недослышала или не поняла.

— Когда уж трубы прокладывать будут, чтобы не ходить тут, как по стройке…— сказала она.

Ответа на эти ее слова никакого не требовалось, и Евлампьев промолчал, Маша вздохнула, нащупала ногой стул и слезла с подоконника.

— Ушел.

Она взяла стул и поставила его на

место к столу.Что ты про зарплату там говорил?

— Я говорю,— с нетерпеливостью сказал Евлампьев, — точно, что он ее не ставил о работе в известность. Девятьсот на шесть месяцев — получается сто пятьдесят, как раз его зарплата. Понимаешь?

— А, да-да, смотри-ка… В самом деле. Интересно…— в голосе у Маши появилось недоуменно-удовлетворенное оживление. Любила она все-таки загадочные всякие повороты. — А зачем ему, собственио, не говорить? — тут же спросила она.

— Ну-у, зачем…— Евлампьев в общем-то не задумывался над этим, лично ему все это было понятно как бы само собой. Та смутная догадка, мгновенно обратившаяся в уверенность, что вдруг мелькнула в нем, когда он хотел сказать Ермолаю про аппетиты, словно бы содержала в себе и это знание.

— Да видишь ли,— произнес он, продолжая барабанить пальцами по столу, — едва ли кому может понравиться, что взрослый мужик не будет носить домой деньги. Ну, и ей… Вспомни его рядом с нею, там, у подъезда, когда мы их встретили. И он по всегдашней своей привычке увиливать от всяких сложностей — он просто скрыл, что не работает. По всегдашней своей привычке…

— И влип в другие сложности,— сердито сказала Маша. Недавнего недоуменного оживления в голосе у нее не осталось — вспыхнуло на миг и пропало. — Страусиная политика… А интересно вот, знает она сейчас об этом его долге или нет?

— Да с какой стати? Тогда не говорил. так чего же сейчас?

— Да? — протянула Маша. — Вот и мне так кажется… Тогда не знала и сейчас не знает. Вот по нему самому, по его поведению… не знает!

— Ну, если и так, так и что?

— Да ничего, — ответила Маша со вздохом. — Но если не знает…Она не договорила, подошла к телевизору и добавила звук: — Тебе же не слышно ничего.

— Что — если? — напомнил Евлампьев.

— Да вот просто — «если»! — с какой-то горячностью, взмахнув руками, сказала она. — Ну, я не знаю… как бы там и что бы там ни было, но если вдруг близкий человек оказывается в таком положении… ведь ему же трудно одному, не под силу нести такое… она должна знать, обязательно… чтобы вместе, чтобы легче… ну, гы понимаешь или нет?

❋❋❋

«Городская картинная галерея» было написано золотыми буквами на блескучей черной доске. С другой стороны двери висела еще одна доска, поменьше: «Часы работы…»

Евлампьев взялся было за долгую, в добрые полметра, по-костяному отполированную деревянную ручку в фасонных чугунных держателях и отпустил ее, сошел с крыльца наладить дыхание.

Он сопротивлялся, не хотел идти, но Маша настояла. «Да ну ведь без смысла, без смысла же!» — отказываясь, приговаривал он, но никакие его доводы на Машу не действовали. «Обязательно должна знать, обязательно!» — говорила она заведенно одно и то же.

Найти Людмилу оказалось довольно просто. Маша позвонила в справочное и попросила телефон экскурсионного бюро, потом — красведческого музея, потом — музея жизни и деятельности революционера, чьим именем был назван город, даже индексы их номеров не совпадали с тем, что назвала тогда под аркой Людмила. Телефон картинной галереи совпал с данным ею телефоном цифра в цифру.

Возле крыльца, немного лишь не касаясь его отполированной гранитной стенки мощным корявым стволом, из оставленного в асфальте крошечного полукружья утоптанной серой земли росла липа. Шелестящая, трепещущая ее крона высоко возносилась в небо, далеко внизу оставляя чугунную бахрому загородки на крыше двухэтажного старинного особняка галереи, и Евлампьева, когда он глянул вверх, в эту просквоженную солнцем яркого летнего дня крону, словно пронзило: душа его вспомнила, как вот точно так же стоял у этого крыльца и закидывал голову вверх, пытаясь достичь взглядом верхушки дерева, — и тому уже чуть ли не двадцать лет, Ермолай то ли в четвертом, то ли в пятом классе, и они с ним в воскресенье, пока Маша занимается кухней, собрались наконец посетить галерею. Только стояла зима, и снег морозно и хрустко скрипел под ногами, н ветви липы были спеленаты ажурной щетнной куржака… И долгую эту, полумстровую, ручку вспомнила в следующий миг душа, — она была точно такою же безвозрастной, отшлифованно-костяной. Такою вот и осталась, а он состарился.

И был с Ермолаем тогда, из-за него пришел и сейчас…

Дверь, позванивая натянувшейся пружиной, раскрылась, и на крыльцо, щурясь после внутренних сумерек, вышли, с хозяйственными сумками в руках, две женщины. По-домашнему хозяйский, уверенный вид нх ясно показывал, что они здесь не посетительницы.

Они спустились на тротуар, пошли было, и одна вдруг остановилась, повернулась к Евлампьеву:

— Вы в галерею, гражданин?

— Да-да,— торопливо ответил Евлампьев. — А что?

— Так закрыта галерея, — сказала женщина. — Ремонт у нас. Через месяц приходите.

— А-а…— Евлампьев растерялся от неожиданности, вовсе он не был готов к подобному. — А-а… в-вот… вот мне Людмила нужна, экскурсовод… вы мне не подскажете, она сейчас есть? Могу я ее увидеть?

— Это какая Людмила? — обращаясь к самой себе, проговорила та, что до сих пор молчала. — Людмила Петровна? Или Разгонова?

— Ну, Людмила, она экскурсовод, — вконец теряясь, промямлил Евлампьев. — А Людмиле Петровне сколько? — сообразил он спросить о возрасте.

— Пятьдесят.

— А, ну, значит, не она.

— А, ну, значит, Разгонова, — в тон ему отозвалась вторая. — Она есть сейчас, она в запасниках сейчас работает. В запасники вам нельзя, вы в комнату директора пройдите, вам ее вызовут.

Они