Затем для участников кубанского похода и для казаков — георгиевских кавалеров в городском саду, в летнем зале был устроен торжественный обед. Генерал вошел в сопровождении конвоя и трубачей. Выступил с подготовленной речью:

— Отцы-старики! Спасибо вам за детей ваших, которые в кровавом смертельном бою с недругами Земли Русской доблестно сражаются за Кубань, за Русь Великую. Я счастлив, что командую вашими сынами» и верю, что придет час, когда дети ваши услышат звон московских колоколов. Спасибо же вам, отцы наши, за то, что сумели воспитать и научить сынов своих, как защищать дорогую Родину. Знайте, что без Кубани не быть России, как Кубани не быть без России. На далеких равнинах Новороссии, в глухих лесах и зыбких топях Поволжья, на великой и широкой московской дороге неувядаемой славой покрыли знамена кубанские ваши сыны, покупая потом и кровью, железом и сталью свободу великой, единой, могучей и неделимой России, неразрывно связанной с родной нашей матерью Кубанью! В последних боях кубанцами разбиты Девятая и Десятая советские армии, при этом взято шесть бронепоездов, восемьдесят шесть орудий, а пленных нет! Знаете, что значит отсутствие пленных? Это значит, что бой был до такой степени ожесточенный, когда сотни в конном строю бросались на бронепоезд. Эта война беспримерно страшнее германской, ужасы теперешней войны превосходят минувшие. И казаки доблестно выносят на своих плечах труды и лишения освободительной кампании, начатой за благородное дело освобождения матушки-Руси. Позвольте же от имени сынов, безропотно умирающих за великое дело, приветствовать вас, отцов и дедов дорогой нашей Кубани!

Старые вояки были тронуты до слез, до отчаянных выкриков:

— Да здравствует генерал Шкуро!.. Слава Кубани!.. Мы все за тобой пойдем!.. Принимай нас стариков в свой Kopnyc!.. Все пойдем!

Конвой обедал за отдельным столом. Рядом сидели хорунжий Кузьменко, хорунжий Климов, подхорунжий Артюхов.

— Сильно кроет земляк, — сказал Климов. — И в бумажку мало заглядывает. Кто ему пишет?

— Он сам, — заступился Кузьменко за командира. — Ну, другой раз Шифнер подсказывает.

— Все верно у него сказано, — с горечью поддержал Артюхов. — Старикам добрые слова. А мой старик не слышит.

— Сами-то живем до следующего боя, — сказал Климов. — Теперь на Воронеж пошли — другая война. Лес, мужики. Будем умирать за великое дело. Вот не сказал еще генерал, как мы дуваним славно, что в переметных сумах возим.

— Чего это ты, Климов, не про то завел. Никто тебя силой на дуван не гонит.

— Я, Степаныч, про то, что казаки воюют, покуда есть что заграбастать.

— Ты же у себя на Кубани не грабил?

— Вот оно и выходит, что мы у себя воевали за себя, а теперь и в Донбассе и за Харьковом — на чужой земле. А они все про единую Россию.

— Давай за нее и выпьем. И без разговорчиков, как наш Григорьич приказует.

После торжественного обеда возникли некоторые неприятности. Дома ждала длинная телеграмма из Кисловодска. Жена возмущалась, что он гуляет в Екатеринодаре, а к ней не спешит, не удержалась и от двусмысленного намека: «Если обо мне не скучаешь, то вспомни о графине». А через некоторое время — телефонный звонок от Филимонова: «Андрей Григорьич, обязательно зайди для разговора». Шкуро надоели эти разговорчики о славной Кубани и нехорошем Деникине. Какой бы он ни был, Деникин дал ему генерал-лейтенанта и на английский орден представил, у кубанского же атамана — одни разговорчики.

Сидели с атаманом вдвоем, пили чай, вино, ели свежий виноград. Филимонов, конечно, твердил свое:

— Скажи, Андрей Григорьич, кто в деникинской армии одерживает победы, освобождает Россию? Кто к Москве походом идет? Казаки. Не мужики, которые сегодня у красных, завтра у белых. Офицеров корниловцев почти не осталось. Вся сила в казаках. Кубанцы и Донцы. Вот Мамонтов сейчас пошел.

— Я предлагал свой корпус направить на Москву — не разрешили. Хотят сами войти в столицу.

— Вот видишь как. С Красновым как он поступил? Тот спас Дон от большевиков, создал армию, а он его прогнал. Одни казаки сражаются за эту его «единую неделимую». Сколько наших головы положили. А кто рядом с ним? Кто командует? Романовский, Май-Маевский, Врангель. А где наши командиры? Тебе дали корпус и послали сражаться.

— Что мне дали? Я сам все взял? Эти добровольцы еще в степях бродили в восемнадцатом, а за мной уже десять тысяч казаков шли, которых я сам собрал!

— Вот. А он тебе — только приказы. Чтобы выручал оставшихся корниловцев. Донбасс ты отстоял. Махно ты разбил. Я ему говорил: почему казаки, не один раз спасавшие Россию, ныне оказались где-то в стороне? Около него должны быть казачьи атаманы и председатели казачьих правительств. Он же сам говорил, что высоко ценит казаков, считает их молодцами. А нам надоело быть молодцами. Мы хотим быть гражданами. Я считаю, что мы имеем полное право быть привлеченными к государственному строительству. Он меня поразил еще за торжественным обедом с союзниками. Помнишь, Григорьич? Он удивился, что поются казачьи гимны и над домом поднят кубанский флаг. Потребовал, чтобы подняли русский трехцветный флаг. Я ему говорил, что даже отдельные войсковые части, даже сотни, имеют свои значки-знамена…

— У меня свое знамя — волчье, — напомнил Шкуро.

— Деникин знает, что без тебя его армия развалится. А сейчас положение осложнится: казаки далеко от своих станиц. Пойдут ли они дальше, если к ним будут так относиться?

Генерал понимал, к чему клонит Филимонов: организовать движение казаков за автономию Кубани, а ударной силой этого движения сделать его корпус. Предвидит атаман, что когда Деникин войдет в Москву, то казаков — по домам, а его фамилию забудет. Или своего атамана назначит. Может, и назначит. Например, генерала Шкуро… Он размышлял обо всем этом, слушая атамана и думая, что ответить Тасиньке, ведь в Кисловодск не поедешь — фронт ждет.

— Поглядим, Александр Петрович, — ответил Шкуро, изображая некоторые тайные мысли. — Пока будем бить красных, а после всякое может случиться…

XII

Лену удивляло, что город и река названы одинаково — Воронеж. Значит, река это он, Воронеж.

В двухэтажном доме сестры Ерофея Кузьмича — дом большевики не трогали, поскольку муж хозяйки служил в Красной Армии, — кроме гостей и хозяев, жил мальчишка пятнадцати лет. Просторно. Со второго этажа видно горку, слева — белые стены церкви с колокольней, а дальше, за слободой — полоска реки. В хорошую погоду ходили купаться, и пятнадцатилетний Павел хулиганил. В августе тучи собирались и на небе, и на грешной земле. Ерофей Кузьмич испуганно говорил: «Мы же в верхнем городе — вот Мамонтов оттеда прямо на нас и пойдет. До Стрелецкой улицы!»

11 сентября с утра забили окна и двери и попрятались в погреб. По Липецкой дороге с севера в город вошла конница Мамонтова, возвращавшаяся из рейда через Козлов, Тамбов, Елец. Павел, конечно, несмотря на запреты, пробрался вместе с другими мальчишками к дороге, задушенной пылью, захваченной, затоптанной нескончаемыми колоннами конных казаков в донских фуражках, но в невиданных разноцветных одеждах — в пиджаках, кофтах, мундирах. На ногах у многих — галоши, натянутые на сапоги. Мальчишки прятались от пьяных, дико орущих всадников, убегали, возвращались вновь. К вечеру пошли телеги: с наваленными на них мешками, ящиками, кучами разноцветных одежд, среди этого скарба встречались даже иконы, небрежно обмотанные тряпьем. К телегам привязаны лошади.