Или платить по ним.

И это, несомненно, первое, что я сделаю, как только вернусь в Нью-Йорк.

Вот почему я здесь, у могилы моего брата, и смотрю на его лицо, улыбающееся мне. Отвечаю ему такой же улыбкой с надеждой, что он видит ее. Потом с любовью и радостью говорю ему то, что мечтал сказать многие годы:

— Я справился, Роберт.

Поворачиваюсь и ухожу.

Теперь мы оба свободны.

* * *

Лифт поднимается на мой этаж, и, как только двери раздвигаются, сразу с удивлением замечаю необычную вещь. На стене напротив кабины приклеена прозрачным скотчем какая-то фотография.

Подхожу ближе и рассматриваю.

Это я, в профиль, в кабинете Белью, озабоченная, тень от волос падает на лицо. Камера запечатлела раздумье и прекрасно сумела передать сомнение, какое я испытывала в тот момент.

Слева на стене обнаруживаю над звонком другой снимок. Беру его тоже и рассматриваю при лестничном освещении.

Это опять я.

В гостиной дома Лестера Джонсона в Хорнелле. Под глазами темные круги от усталости, но выражение лица упрямое — смотрю снимки Уэнделла Джонсона и Мэтта Кори во Вьетнаме. Очень хорошо помню это мгновение. Тогда мне показалось, будто все потеряно, а потом вдруг неожиданно возникла надежда.

Третий снимок — посередине двери.

Тоже я. В квартире в Вильямсбурге, рассматриваю рисунки из той папки. Тогда я еще не знала, что это не просто плохие работы, а хитроумный способ, который человек придумал, чтобы создать карту собственного безумия. Хорошо помню свое состояние в тот момент. Тогда я еще не догадалась про карту, совсем растерялась и плохо владела собой.

Тут я замечаю, что квартира не заперта.

Нажимаю на ручку, и дверь со скрипом открывается.

На стене напротив входа еще снимок.

В неровном свете, падающем с лестничной площадки, он плохо виден, но догадываюсь, что на нем.

Зажигается свет в коридоре. Прохожу вперед, скорее заинтригованная, чем встревоженная.

Поворачиваюсь, и что-то немыслимое происходит со мной. Что-то огромное и невесомое неожиданно трепещет во мне, словно взмахнули крыльями миллионы бабочек, собравшихся вместе, и я ничего не могу с собой поделать.

Посреди гостиной стоит Рассел. Улыбается и смешно разводит руками:

— Меня арестуют за несанкционированное вторжение в чужое жилище?

Молю бога, чтобы не сказать какую-нибудь глупость. И все же, не дожидаясь помощи свыше, отвечаю сама:

— Как ты сюда вошел?

Он протягивает ладонь, на ней ключи.

— Другой комплект. Я так и не вернул его тебе. Во всяком случае, здесь нет отягчающего обстоятельства в виде взлома.

Подхожу и смотрю ему в глаза. Не могу поверить, что он смотрит на меня так, как мне хотелось, чтобы он смотрел на меня, еще тогда, в первую же минуту, как только я увидела его. Он чуть сторонится, и я обнаруживаю стол, накрытый на двоих, — белоснежная льняная скатерть, фарфоровые тарелки, серебряные приборы, в центре зажженная свеча.

— Я обещал тебе ужин, помнишь?

Наверное, он не знает, что уже победил. Или же знает и хочет убить меня. И в том и в другом случае я вовсе не собираюсь бежать. Не представляю, какое у меня выражение лица, потому что совершенно растеряна, но почему-то успеваю подумать: ведь это преступление — не иметь ни одной его фотографии.

Рассел подходит к столу и поясняет:

— Этот ужин, приготовлен любимым поваром моего отца. Тут лангуст, устрицы, икра и уйма всяких других вещей, названия которых не помню.

Изящным жестом указывает на бутылку в ведерке:

— Для рыбы у нас отличное шампанское.

Потом берет другую бутылку с красным вином и яркой этикеткой:

— А для всего остального «Матто», по-итальянски это значит «безумный», не так ли? Великолепное итальянское вино.

Сердце бьется на пределе, дальше некуда, а дыхание уже почти прервалось.

Подхожу и бросаюсь ему на шею.

Целуя его, чувствую, как все проходит и все приходит одновременно. Чувствую, что все существует и ничто не существует только потому, что целую его.

И когда ощущаю, что он отвечает на мой поцелуй, думаю, что умерла бы без него и, наверное, умру ради него в эту минуту.

На секунду отстраняюсь. Только на секунду, потому что дольше не в силах.

— Пойдем в постель.

— А ужин?

— К черту ужин.

Он улыбается мне. Улыбается, касаясь моих губ, и я чувствую его дыхание, его дивный аромат.

— Там дверь открыта.

— К черту дверь.

Мы идем в спальню, и какое-то время, которое кажется бесконечным, я ощущаю себя и глупой, и дурой, и распутной женщиной, и самой прекрасной на свете, и любимой, и обожаемой, и повелеваю, и умоляю, и повинуюсь.

И вот он лежит рядом со мной, уснул, а я прислушиваюсь к его ровному дыханию и смотрю на бледный свет за шторами. Потом встаю, набрасываю халат и подхожу к окну. И позволяю себе без страха и тревоги взглянуть наружу.

А там веет над рекой легкий ветерок.

Возможно, преследует что-то, или что-то преследует его. Но так приятно постоять некоторое время, слушая, как он шуршит в листве на деревьях. Это легкий, свежий бриз, тот, что осушает слезы людей и не позволяет ангелам плакать.

И я могу наконец уснуть.

Конец романа — это как отъезд друга. Всегда остается какая-то пустота. К счастью, жизнь позволяет нам снова встречаться со старыми друзьями и приобретать новых. Вот кого хочу поблагодарить:

— доктора Мэри Элакуа ди Ренсселлер вместе с Чудо-Дженет и Супер-Тони, ее потрясающими родителями, за рождественский вечер, когда они приняли меня с любовью, как близкого человека;

— Пьетро Барточчи, ее неподражаемого мужа, единственного в мире человека, который умеет храпеть даже бодрствуя и заключать при этом сделки;

— Росанну Капурсо, гениального нью-йоркского архитектора с огненно-рыжими волосами и столь же яркими чувствами;

— Франко ди Маре, по сути, брата, чьи советы оказались важнейшими при создании образа военного репортера. Если мне это удалось, то заслуга определенно моя. Если же не удалось, то вина его;

— Эрнесто Амабиле, который поделился, уже будучи взрослым человеком, воспоминаниями о Вьетнаме, куда попал зеленым юнцом и видел все своими глазами;

— Антонио Монда за радость встретить в Нью-Йорке итальянского интеллигента;

— Антонио Карлуччи за то, что поделился со мной своим опытом и познакомил со знаменитым рестораном;