Камень гранят, шлифуют, и краткое время он переходит из рук в руки.

И вновь некий час, некий день, некий год. Кусок углерода размером с каштан. Опутанный водорослями, обросший морскими желудями. Когда по нему проползают улитки, он качается на дне.

Он живет с матерью в западном пригороде Берлина. Через единственное окно видны несколько ам б-ро вых деревьев, огромная, по большей части пустая стоянка супермаркета и скоростная автомагистраль.

Фредерик целыми днями сидит в заднем дворике и смотрит, как ветер гоняет по автостоянке пустые полиэтиленовые пакеты. Иногда ветер подхватывает их и носит по воздуху кругами, пока не зацепит за ветки или не унесет прочь. Фредерик рисует карандашом спирали, кривые, спутанные каляки. Заполнив лист двумя или тремя, он переворачивает бумагу и рисует с другой стороны. Весь дом забит его рисунками: их тысячи на комоде, в ящиках стола, на бачке в туалете. Его мать раньше выкидывала их, пока Фредерик не видит, но в последнее время у нее не доходят руки.

– Этот мальчик прямо как фабрика, – говорила она приятельницам и обреченно улыбалась, показывая, что держится мужественно.

Приятельницы заглядывают все реже. Их осталось совсем мало.

Как-то в среду – но что Фредерику дни недели? – его мать приходит домой с почтовым конвертом и говорит:

– Тебе письмо.

Десятилетиями она инстинктивно пряталась сама и прятала то, что случилось с мальчиком. Ей не единственной из военных вдов довелось почувствовать себя соучастницей чудовищных преступлений.

В большом конверте конверт поменьше и письмо, в котором женщина из Эссена описывает путь маленького конверта из американского лагеря для военнопленных, где находился ее брат, через военный архив в Нью-Джерси, через ветеранскую службу в Западном Берлине к бывшему фельдфебелю и от него к женщине, написавшей письмо.

Вернер. Она и сейчас его помнит: белые волосы, робкие руки, обезоруживающая улыбка. Единственный друг Фредерика. Вслух она говорит: «Он был очень маленький».

Мать показывает Фредерику заклеенный конверт: мятый, пожелтевший, с его именем, написанным мелким почерком, – однако тот не выказывает интереса. Она оставляет письмо на кухонном столе, отмеряет чашку риса и ставит вариться, потом, как всегда вечером, включает в доме все лампы, на стенах и под потолком, не чтобы лучше видеть, а потому что ей одиноко, поскольку квартиры по обе стороны пустуют, а когда дом освещен, возникает чувство, будто ждешь гостей.

Она растирает овощи в пюре и садится кормить Фредерика с ложки. Он причмокивает от удовольствия. Она вытирает ему подбородок, кладет на стол чистый лист бумаги, и Фредерик сразу принимается рисовать.

Мать Фредерика наполняет раковину мыльной водой. Потом открывает конверт. Внутри – сложенная цветная картинка с изображением двух птиц. «Лесная трясогузка. Самец 1. Самка 2». Обе сидят на длинном высоком стебле. Она ищет в конверте записку, объяснение, но там больше ничего нет.

Ей вспоминается день, когда она купила Фредде эти книги; как долго продавец заворачивал толстые тома. Она не понимала, что в них такого замечательного, но знала, что сыну понравится.

Врачи говорят, что у Фредерика не сохранилось воспоминаний, что его мозг выполняет лишь базовые функции, но порою ей кажется, что это не совсем так. Она разглаживает складки бумаги, придвигает ближе торшер и кладет картинку перед сыном. Он склоняет голову набок, и она пытается убедить себя, что он разглядывает рисунок. Однако глаза у него серые и пустые, и через секунду он вновь возвращается к своим спиралям.

Помыв посуду, она выводит Фредерика во дворик, как всегда в это время дня, и он сидит, по-прежнему в слюнявнике, и глядит в никуда. Завтра она снова покажет ему птиц на картинке.

Осень, над городом летят огромные стаи скворцов. Иногда при виде их Фредерик вроде бы оживляется, вроде бы слушает, как хлопают, хлопают, хлопают их крылья.

Покуда она глядит через ряд деревьев на большую пустую стоянку, что-то темное проносится в ореоле фонаря. Пропадает, возникает снова и внезапно бесшумно садится на перила меньше чем в двух метрах от них.

Это сова. Размером с ребенка. Она крутит головой и моргает желтыми глазами. Первая мысль: «Она прилетела за мной».

Фредерик выпрямляется.

Сова что-то услышала. Несколько мгновений она сосредоточенно слушает. Фредерик смотрит не отрываясь.

Тут сова взлетает: три громких взмаха, и вот уже ее нет.

– Ты видел ее? Ты видел ее, Фредде?

Он по-прежнему не отрываясь глядит в темноту. Однако там ничего нет: только качается на ветке полиэтиленовый пакет да горят десятки сфер искусственного света на автомобильной стоянке.

– Mutti? – говорит Фредерик. – Mutti?

– Я здесь, Фредде.

Она кладет ему руки на колени. Его пальцы впились в подлокотники кресла, все тело напряглось, вены на шее вздулись.

– Фредерик? Что с тобой?

Он смотрит на нее, не моргая.

– Что мы делаем, Mutti?

– Ой, Фредде. Просто сидим. Просто сидим и смотрим в ночь.

Она пережила рубеж тысячелетий и жива до сих пор.

Сегодня субботнее утро, начало марта. Внук Мишель вывел ее прогуляться в ботанический сад. Воздух искрится инеем. Мари-Лора идет, выставив перед собой трость, ветер отдувает вбок редеющие волосы, сверху колышутся голые ветки, и она воображает, будто это колонии португальских корабликов плывут, покачивая ловчими щупальцами.

Лужи за ночь затянуло льдом. Когда Мари-Лора находит тростью такую лужицу, она нагибается и поднимает пластину льда, стараясь ее не сломать. Как будто подносит линзу к глазам. Потом аккуратно кладет обратно.

Мальчик терпелив, поддерживает ее под локоть, только когда это и впрямь нужно.

Они доходят до зеленого лабиринта в северо-западном углу сада. Тропинка идет вверх, все время сворачивая влево. Пройти немного, отдышаться. Пройти еще немного, отдышаться. Вот и вершина холма. Мишель усаживает Мари-Лору на узкую скамейку в старой беседке и садится рядом.

Больше тут никого нет. То ли слишком холодно, то ли слишком рано. Мари-Лора слушает, как ветер шумит в ажурном переплетении беседки. Вокруг – лабиринт живых изгородей, внизу сонно рокочет субботний Париж.

– Тебе ведь через неделю исполнится двенадцать, да, Мишель?

– Наконец-то!

– Ты так торопишься повзрослеть?

– Мама сказала, с двенадцати мне можно будет водить мопед.

– А, – смеется Мари-Лора. – Мопед.

Под ее рукой на скамье – миллиарды крохотных корон и диадем инея, ошеломляющая сложность морозных узоров.