отвечала Марья, опустив глаза, и проницательный Никита Романович сразу увидел печаль во взоре племянницы. И когда прошли они в дом, и слуги уже приносили обед, он спросил Марью, что тревожит ее. Уткнувшись ему в плечо, она всхлипнула и разрыдалась. Никита Романович прижал ее к себе, грозно взглянул на слуг, и они с блюдами скрылись за дверью. А Марья поведала дяде про неверного мужа, который не любит ни ее, ни сына, постоянно пьет, а вчера и вовсе грозился сжечь Москву и слободу, обвиняя царя в смерти сестры. Слушая слезную исповедь Марьи, Никита Романович, сузив глаза, глядел поверх ее головы перед собой.

– Ты любишь его? – спросил боярин, держа лицо племянницы в ладонях. Она уже не плакала, глядела на дядю жалко, измученно.

– Ненавижу, – проговорила она сквозь зубы.

– Коли что, так мы тебе другого мужа найдем. Правда, Марьюшка?

И тут она заревела пуще прежнего:

– Да кому я нужна с дитем да порочная!

– Что ты? Что ты? И такое бывает! Ты еще такая молодая! Красавица! Благородная порода – и осанка, и глаза, все от Бельских переняла! Ну? Крепость духа захарьинскую ты тоже имеешь, только сама еще того не поняла! Ты сильная!

И впервые за много дней Марья искренне и по-светлому улыбнулась. Прощались во дворе. С каким обожанием Марья смотрела на Никиту Романовича! С такой все еще детской наивной влюбленностью, и он снисходительно относился к тому, хотя и смущался, когда обнимал ее и чувствовал, как начинала она трепетать в его объятиях…

Из детей покойного сродного брата Василия остался лишь старший сын его, Протасий, видный опричник. Говорят, бежал вместе с государем из лагеря, пока два брата его младших погибали под Тулой…

Поредела захарьинская родня за эти годы! Пресеклась от казней Иоанновых ветвь Яковлевых – казнены Семен Васильевич, Иван и Василий Петровичи, троюродные братья Никиты. Вот и дети Данилы погибли в пожаре, так что, не считая Протасия Васильевича, дети Никиты – единственные продолжатели рода. Благо хоть их защитил Господь, да за муки и потери все вознаградил сыном, коего жена родила этой осенью. Жизнь продолжается!

Терем уже не выглядел так, каким его всегда, еще с детских лет, помнил Никита Романович. Сыновья и холопы, конечно, пытались воссоздать его, но у боярина все равно было ощущение, что приехал он в чужой дом. Холопы, как только сани въехали во двор, помогли хозяину выбраться, начали распрягать лошадей. Перед тем как войти в дом, где его уже ждала семья, он распорядился, дабы сопровождавших его всадников отвели в тепло, накормили как следует да растерли обмороженные лица гусиным жиром.

И вот долгожданное мгновение – дети и супруга стоят в сенях, счастливо глядя на отца и мужа после долгой разлуки. Евдокия, заплаканная, стояла со спящим младенцем на руках. Смотрел на нее боярин и видел, как постарела супруга, раздалась вширь от частых родов, уж и первые седые волосы стали появляться.

– Сын, – поясняет она, улыбаясь. – Василием нарекла. В честь Василия Святого… Приснился мне он в ночь, когда в лесах мы прятались. И когда уж думала, что сил нет, думала, выкину дитё – так плохо было, он пришел во сне и настоял, дабы верила я, терпела, молилась, и ребенок будет здоровым… И коснулся чрева моего, и стало легко-легко. Вот наш Васильюшка, святым покровителем своим благословленный…

Никита Романович бережно взял младенца на руки, придерживая головку широкой ладонью, аккуратно поцеловал в лоб и закрытые глазки – единственное, что выглядывало из пеленок. Затем передал холопкам, и они, под строгим взором Евдокии Александровны, унесли ребенка. Едва сняв шубу и перчатки, подошел к образам, перекрестился трижды и поклонился в пояс, благодаря Господа и святых, что добрался домой.

За столом Никита Романович сидел во главе стола. Федор, старший сын, вместе с Евдокией, ближе всех к отцу. Молчат, никто не хочет говорить о случившемся. Но любопытная жена все же начинает разговор:

– Бают, государь велел казну в Новгород отвозить. Правда это, нет?

Никита Романович, хлебая деревянной ложкой горячую уху, кивнул, не поднимая глаз.

– Что же это получается? Снова татары Москву возьмут?

Тут за столом все насторожились. Никита Романович взглянул исподлобья перед собой: и дети, и жена смотрели на него так, будто это зависело от него, моля: «Пусть такого больше не будет!»

– Не возьмут! – односложно отрезал Никита Романович и снова опустил глаза в миску.

– Так чего ж добро все подальше везут? – не унималась Евдокия, вопрошая с возмущением.

– Не твоего бабьего ума дело! – Никита Романович пронзил ее тяжелым взглядом, и после того все со смятением отвели глаза от отца. Замолчала покорно и Евдокия. Снова за столом воцарилась тишина.

– Государь в Новгород в феврале отправится, – сказал он. – С собою меня зовёт. Видать, на свеев в поход собирается.

– Надолго? – тут же вопросила дрогнувшим голосом Евдокия.

– Не ведаю. – Никита Романович обтер коротко стриженную седеющую бороду и отложил пустую миску с ложкой. От горячей ухи с мороза его бросило в жар, лоб покрылся испариной, и боярин оттянул на покрасневшей широкой шее ворот просторного домашнего кафтана. Взглянул на жену – так и поникла. Ну, что он мог сделать? Служба есть служба, тем более государевы приказы не обсуждаются!

Когда ужин был окончен, все с разрешения родителя начали вставать из-за стола, а Никита Романович, не двинувшись с места, велел старшему сыну остаться. И вот они остались вдвоем в светлой горнице. С минуту боярин молча глядел на Федора, будто изучая. Вырос, окреп! И все больше становится похож на него самого. Вот уж и редкий пушок чернеет над верхней губой.

– На славу терем отстроили, – глянув на еще не успевшую потемнеть деревянную стену, проговорил Никита Романович.

– Торопились к осени успеть, дюже тяжко было вместе в сарае жить. Мамке более всех. В том сарае она Васютку и родила…

Тяжело было слушать об этом, но гордый боярин, во всей строгости воспитывающий детей, не мог позволить себе показаться слабым.

– Где прятались-то? – помедлив, спросил, подперев подбородок рукой.

– В лесу за Москвой. Днем жара была страшная, ночью холод. Мишка с Никифором приболели, мамка крепилась. Молилась, плакала. Отсиделись, отец!

Хотелось обнять сына и расцеловать эти серьезные, взрослые глаза, но не смел. А ведь он спаситель всей семьи! Спохватился, приказал, вывез! Господь направил! А ежели бы остались, так погибли бы в том страшном огне! Но все равно какая-то неимоверная тоска в глазах сына.

– О чем кручинишься тогда? – продолжал Никита Романович. Федор сначала отмахнулся, пытаясь натянуть улыбку, но это