Смотрел на первую сосну у входа на участок – кряжистую, похожую осанкой на отца, с крепким, чуть кривоватым книзу стволом: у отца были сильные, «колесом» ноги, обтянутые либо форменными брюками, либо штатскими, темно-серого цвета.

Ветки дерева были здоровы и зелены, но не пушисты и почти лишены деток-шишек.

Многие, включая Марту, думали, что он поехал учиться в академию МВД из-за того, что произошло с его отцом.

Отчасти это было правдой.

Убийцу отца он искать не собирался – да и был ли он? – скорее хотел защитить от расплодившихся после крушения Союза отморозков Марту с ее ребенком.

О своем бесплодии Поляков узнал, когда Надя уже пошла в школу, узнал случайно: при обследовании обнаружилось, что его сперматозоиды мертвы. Дальнейшие пересдачи анализов с разницей в несколько лет давали все тот же результат.

Следом за первой, «сосной отца», шла сосна Лены.

Ее, как и отца, он не смог защитить – от отца же и от своего перед ним страха.

«Если мужчина вступает в отношения с женщиной, он берет за нее ответственность», – промелькнула в памяти пьяная, с бахвальным надрывом, одна из излюбленных отцовых фраз.

Далее шла больная, нуждающаяся в постоянном подкорме, с желтыми ветками сосна Вольдемара.

А уже за этим печальным трио шли победные: бывшей одноклассницы Аллочки, старшего лейтенанта Серова, которого он спас от клеветы другого коллеги по УГРО во время внутреннего расследования, Липунова, Шмытко, Григорьевой – все они были спасены им в ходе честного расследования, а самая ближняя к дому и бане сосна была имени Ваника – необычайно пушистая, с кривыми, широкими лапами.

Кроме Надежды, ему никто не звонил.

Ее звонки раздражали: приходилось отвечать на формальные вопросы «впопад», приходилось сочинять, рассказывая, как он сегодня бегал до речки, сажал деревья, ел с Ваником картошку с тушенкой и читал после обеда Гайто Газданова.

Примерно через неделю после похорон Надежда как будто успокоилась и перестала названивать. Звонила через день, а то и через два, говорила про погоду, иногда – про свои передвижения между двумя столицами и снова про погоду, а еще получила от него согласие отрисовать заранее эскиз необычной формы памятника и выгравировать на нем Марту такой, какой она была на литографии, висевшей на стене в его кабинете.

К вечеру он не помнил, какой сегодня по счету после ухода Марты день, помнил только, сколько примерно шагов прошел в этом дне – сначала до леса и еще в лесу, затем снова взад-вперед по мощеной дорожке.

Сосна имени Вольдемара своей ненужной, ржавой желтизной сильно портила общий вид участка.

Когда Ваник приедет топить с ночи баню, надо ему сказать, чтобы он ее выкорчевал, а заодно отдать ненужный груз из серой обувной коробки.

Пусть лучше посадит на этом месте сосну Агаты – мелькнувшей на миг кометы над ничейной землей.

А Марте – не надо.

Марта и есть все эти сосны.

…Примчавшись после звонка, он столкнулся с ним лоб в лоб в открытой настежь калитке.

В руках у Вольдемара была небольшая спортивная сумка.

Молча отпихнув майора с необычайной силой в сторону, Вольдемар бросился бежать по ночному, пустому поселковому проулку прочь.

Впрыгнув в машину, Поляков догнал его.

Но беглец и не думал останавливаться. Нелепо размахивая, как веслом, свободной рукой, он направился в сторону леса. Майор прибавил скорость и, резко выкрутив руль, перегородил ему дорогу.

Выскочив, быстрым и грубым тычком пистолета в бок загнал дурака в машину.

– Роман Аркадьевич! – Вольдемар прижимал обеими руками сумку к груди. – Тут на двоих хватит. На всю жизнь. На четыре жизни. Я ща уйду, потом найду тебя, поделим.

– Что там?

– Аркадьевич, тут бабки, рыжуха, камни…

Вольдемар, не переставая, как младенца, прижимать к себе сумку, скрипнул молнией, раскрыл ее и, дергая за рукав рубашки майора, тыкал в сумку скрюченным от нервного напряжения пальцем.

Поляков огляделся в зеркала – на пустой улице все так же не было ни души.

– Алик где?

– Мертвее мертвого, в спальне на полу лежит с какой-то голой бабой. Но грохнули их не из-за сумки, это заказ был. Двери все нараспашку, ствол прямо там скинули… Сумку я нашел в шкафу, пока тебя ждал, хотел пиджак его кожаный себе на память… больно мне нравился пиджак… А там, под пиджаком, – это. Думал, сумочку путевую прихвачу, раскрыл и обомлел. Аркадьич, давай заживем как люди! Одни же бандиты кругом, и наши, и ваши, и живут, что короли. Я же никого не видел… Я спал вообще… Мы же никого… Мы же ничего… Дикий фарт, такой шанс один на миллион, Аркадьич…

До приезда наряда оставалось минут пять, не больше.

– Так не получится, – снизу, из-под руля вылезла черная мохнатая лапка, вытянулась до самой шеи и судорожно закрутила в голове Полякова шестеренки. – Возьмут тебя по-любому, в отделе уже знают, что ты звонил. И про выстрелы знают. Уйдешь лесом, метров через двести, левее, по направлению к центральной дороге в город, щит будет противопожарный с ящиком. От него метров пятьдесят отсчитай на север, закопаешь там. Дальше не прячься, беги к любому корешу на хату. Потом скажешь – испугался, что мокрое на тебя повесят. Возможно, посидеть тебе придется недолго… Иначе – никак. Иначе сядешь за мокрое с ограблением. Такие заказные не раскрываются. Пойдешь за кого-то по полной. А так – соучастником, точнее свидетелем, – плел ссохшимся языком Поляков. – В крайнем случае подгоним под самооборону… Адвоката найму хорошего… Лопату там, в ящике противопожарном, возьмешь… Гляди, чтобы с дороги тебя не заметили…

В дом Алика он успел зайти за пару минут до приезда наряда.

…Марта узнала лишь малую часть. Ползая на коленях, рыдала, заклиная собой, дочерью, семьей и честью офицера не связываться с бандитским «кладом».

А потом – как вырубило: она об этом разговоре на прокуренной рассветной кухне забыла и заставила со временем забыть о многом его сознание.

Через пару недель, когда в отделе немного поутихло, Поляков откопал сумку и отнес ее к матери.

После ее смерти хранил сумку в гараже. Наличность, которую он отстраненно определил для себя как конфискат, пошла на взятки вышестоящему начальству за перевод, за представление к очередному званию и на репетиторов для Нади. Остальное так и осталось привязанным гирей к его ногам.

У Нади другая судьба! Он сделал все, что мог, чтобы она стала другой…

Ну, сбежала из дома в неполные восемнадцать, но дочка и так – отрезанный ломоть.

Избегала, почти