факту он и палец о палец для меня не ударил! Не сделал ради меня ни одного действия, кроме тех, что были направлены на удовлетворение его похоти. Не подарил мне сраного цветка, коробки конфет. Даже вспомнить на старости лет о нем будет нечего.

Виктор и Тата притихли, внимая не только каждому слову, но и каждому телодвижению бывших любовников.

– Ты сама не раз говорила не давать тебе деньги! – почувствовав, как лицо его залилось краской, не сдержался и повысил голос Поляков.

– А деньги здесь при чем?! Ты что, как в бордель ко мне ходил?! Да, я просила его не предлагать мне деньги, – глядя теперь на одну только Тату, резала по живому она, – а он и не собирался мне их давать. Ты просто один раз, – повернулась она к Полякову, – уязвленный поступком Алексея Николаевича, произнес формальную фразу, потому что в твоей больной дырявой голове все еще ранятся друг об друга рудименты каких-то надуманных представлений о мужской ответственности. Коробка конфет, цветы, звонок без повода, это не материальные ценности, это всего лишь знаки внимания – нормальные, здоровые знаки внимания между людьми, – обвела она тонкой, напряженной рукой Тату и Виктора, – которые друг другу небезразличны. Когда сбили Алешу, – ее голос, будто прорвав невидимую плотину, стал еще крепче и тверже, – они звонили мне почти каждый день, чтобы узнать, как он и как я. Мне звонили клиенты, люди, которые покупали мои услуги. Они предлагали помощь в поиске врачей. Мне звонил Алексей Николаевич, человек, который боится своей жены больше, чем Господа Бога. Мне пачками писали в соцсетях те, кто со мной едва знаком или незнаком вообще. Волонтеры всего города бросили клич, чтобы узнать, кто мог это сделать. В моей квартире почти круглосуточно находились друзья. Одна из моих клиенток, напыщенная и глуповатая с виду тетя, тотчас перевела мне на карту приличную сумму денег. А пожилой врач приемного покоя больницы, где я провела ночь, когда оперировали сына, не пошел после смены домой и, отвлекая меня смешными рассказами из своей практики, пил со мной коньяк. А ты? Что сделал ты? Что сделал ты хотя бы из элементарной благодарности за прожитые вместе минуты страсти?

– О помощи надо просить, – не зная, куда себя деть, ответил чашке кофе Поляков. – Я не мальчик, чтобы бегать за тобой и догадываться.

– Я и попросила – не денег, а помощи, и ты… вспомни, что ты на это ответил! Петя в тот вечер бросил не только товарищей и запланированную акцию в другом городе, а еще и больную диабетом маму, у которой накануне был приступ, – словно говоря сама с собой, глядела в одну точку Агата. – Он все бросил и сразу же взял билет, хотя уже знал, что ничего смертельно страшного с его ребенком не произошло…

– Петя – отец, – перебил Поляков.

– Конечно, отец! И мне всегда казалось, что не слишком хороший. Но он летел не только к ребенку, он летел и ко мне: чтобы быть рядом, держать за руку… Потому что он способен любить кого-то, кроме себя.

– Это не любовь. Это страх тебя потерять.

– Мы давно не вместе по-настоящему. Иначе бы я никогда, как вы теперь уже, наверное, это понимаете, – незаметно перешла она на «вы», – с вами не связалась – вас же все упирается либо в секс, либо в привычку. Мои отношения с мужем и есть любовь в самом чистом виде, которую, представьте себе, умеет получать свыше и испытывать он, бывший наркоман и нынешний анархист, человек, как вы когда-то выразились, бестолковый и асоциальный. Вы еще, помнится, что-то такое говорили о том, что подобных ему неплохо бы вернуть во времена наркомов. А вернуть туда хорошо бы всех вас: вас и вам подобных – за все, что вы с собой сделали и пытались сделать с нами.

– Блять, – ударила себя по коленке Тата, – это уже похоже на дурное ток-шоу с ведущей Кларисой Мурзеевой! Нет, ты все-таки объясни нам, что конкретно этот печальный господин тебе такого сделал, кроме того, что он когда-то там переспал с тобой и не подарил цветы?

– Похоже, в тебе вопит разобиженная женщина, – поддакнул подруге Виктор.

– Тебе сломали психику еще в детстве, – пользуясь моментом, перешел в наступление Поляков. – Возможно, отец тебя насиловал, отсюда ненависть и неуважение к старшим.

– Бля…Ты совсем, что ли, больной?! – выкрикнула Тата и закрыла руками лицо. – Я с детства знаю ее отца!

Виктор, ошарашенный новым шквалом страстей, сидел не шевелясь.

То и дело сновавший мимо грязноволосый официант внимательно прислушивался к разговору, но Полякову уже было все равно.

Агата нехорошо прищурилась:

– У него есть дочь.

Полякову показалось, что под его стулом, закружившимся на месте, разверзлась бездна ада, из которой полезли наружу шипящие языки склизких змей, и все они разом заговорили отдаленно похожим на Агатин голосом:

– Не родная. Он ей не биологический отец. Он вообще ей не отец. Просто она об этом не знает.

– Оставь, мерзавка, мою дочь в покое!

– Надеюсь, все всё поняли, – не унимались змеи, – откуда в его голове столь тяжелая проекция. Буквально он мог ничего с ней не делать. Но он очень, очень этого хотел. Так сильно, что до нашего знакомства водил к ней на квартиру юных проституток.

Тата, скрипнув стулом по каменным плиткам пола, отодвинулась от Полякова.

– Пизде-ец… – не скрывая отвращения, протянула она.

– Ты дорого за это заплатишь… – пытаясь остановить набежавшие в уголки глаз слезы, Поляков немигающим взглядом глядел на серую поверхность стола. – Когда-нибудь поймешь, как ошибалась… Я ведь любил тебя.

– Садист, он всегда или почти всегда еще и мазохист, – шипела змея, обвившая тонкую шею Агаты. – Видите, как обе эти крайности в его голове стремительно переключаются. Ему нужна показательная порка. Таким образом он хочет вызвать у вас сочувствие, раз сегодня агрессор я…

– Сочувствия как раз в тебе нет, – сдавленным голосом отвечал Поляков, – ты и понятия не имеешь, что это.

– Сочувствие? К тебе? – лицо Агаты окаменело. – А где было твое сочувствие, элементарное, если хочешь, христианское – ты же носишь крест, – где было твое сочувствие двадцать шестого августа прошлого года? – произнесла она фразу, которую он все это время с замиранием сердца подсознательно ждал. – Где оно было в тот черный в моей жизни вечер, когда я тебе позвонила? Не Пете, не папе своему, не Вите, а тебе! Я позвонила первому тебе! И что ты мне ответил, когда я попросила помочь отыскать ту тварь, того водилу?

И воздух, и все предметы, и люди вокруг застыли