Где-то за шторками Кристиан проверял веревку и петлю, чтобы удостовериться, что процедура проводится как можно более гуманно. Я знала, что это должно было меня успокоить, но, честно говоря, никогда в жизни не чувствовала себя такой одинокой.

Трудно было признаться себе самой в том, что я испытываю дружеские чувства к человеку, обвиненному в убийстве. Адвокаты знают, что не следует эмоционально воспринимать своих клиентов, но это не означает, что такого не случается.

Ровно в десять часов утра шторки открылись.

На помосте виселицы Шэй казался очень маленьким. На нем были белая футболка, оранжевые штаны от комбинезона и теннисные туфли. По бокам от него стояли два надзирателя, которых я никогда не видела раньше. Руки его были завязаны за спиной, а ноги стянуты чем-то вроде кожаного ремня.

Он трясся как лист.

На помост поднялся комиссар Линч.

– Без отсрочки исполнения приговора, – произнес он.

Я подумала о руках Кристиана, проверяющих узел на шее Борна. Я знала ласку этих рук и была благодарна, что последний физический контакт Шэя с человеком будет приятным.

Линч сошел с помоста, и его место занял начальник тюрьмы, вслух прочитавший распоряжение о приведении приговора в исполнение.

Слова скользили поверху, не задерживаясь в памяти.

…Принимая во внимание, что шестого марта тысяча девятьсот девяносто седьмого года Исайе Мэттью Борн был обоснованно и законно обвинен в двух тяжких преступлениях, а именно убийствах…

…упомянутый суд объявил приговор Исайе Мэттью Борну в соответствии с упомянутым решением суда, назначив время казни на десять часов утра в пятницу, двадцать третьего мая, две тысячи восьмого года…

…приказываю вам выполнить упомянутое судебное решение и приговор через повешение, с последующей смертью мозга, вышеупомянутого Исайи Мэттью Борна…

Закончив, начальник тюрьмы обратился к Шэю:

– Заключенный Борн, у вас есть последнее слово?

Прищурившись, Шэй отыскал меня глазами в переднем ряду. Он долго смотрел на меня, а потом перевел взгляд на отца Майкла. Но затем повернулся в ту часть шатра, где сидели свидетели со стороны жертвы, и улыбнулся Джун Нилон.

– Я вас прощаю, – произнес он.

Сразу же после этого шторку задернули. Она доходила только до помоста виселицы и была белой, просвечивающей. Не знаю, хотел ли начальник тюрьмы, чтобы мы видели происходящее за ней, но мы все же увидели неясные силуэты: вот надевают капюшон на голову Шэя, вот на его шее затягивается петля, два охранника отступают назад.

– Прощай, – прошептала я.

Где-то хлопнула дверь, и вдруг открылся люк, и тело отвесно упало вниз с треском шутихи, болтаясь на конце веревки. Шэй медленно повернулся против часовой стрелки с грацией балерины, октябрьского листа, падающей снежинки.

Я почувствовала на своей руке руку отца Майкла, выразившего этим пожатием то, чего не скажешь словами.

– Все кончено, – прошептал он.

Не знаю, что заставило меня повернуться к Джун Нилон, но я повернулась. Женщина сидела, напряженно выпрямившись, крепко сжав руки на коленях и впившись ногтями себе в кожу. Глаза ее были крепко зажмурены.

После всего этого она даже не посмотрела, как он умирает.

Нижняя шторка была задернута через три минуты и десять секунд после повешения Шэя. Она была непрозрачной, и мы не видели, что происходит за ней, хотя ткань колыхалась от движения. Охранники в шатре не дали нам задержаться, а проводили во внутренний двор через отдельную дверь. Нас вывели из ворот тюрьмы, и мы сразу оказались в кольце репортеров.

– Это хорошо, – сказал Руфус, накачанный адреналином. – Настал наш час.

Я кивнула, но мое внимание было приковано к Джун. Я увидела ее лишь на миг, когда она садилась в автомобиль.

– Мистер Уркхарт… – начал репортер, поднося к его лицу микрофон среди прочих двадцати, образующих букет из черных роз. – У вас есть комментарии?

Я отошла назад, наблюдая за Руфусом в свете вспышек. Мне хотелось просто провалиться сквозь землю. Я знала, что Руфус не собирался сделать из Шэя пешку, что он всего лишь выполнял свою работу руководителя Американского союза защиты гражданских свобод. Но все же чем он тогда отличается от начальника тюрьмы Койна?

– Шэй Борн мертв, – важно произнес Руфус. – Первая казнь в данном штате за шестьдесят девять лет в единственной в мире стране, в которой все еще обсуждается законодательство по вопросу смертной казни. – Он оглядел толпу. – Некоторые говорят, что смертная казнь в нашей стране сохраняется, потому что нам необходимо наказывать определенных заключенных. Считается, что это средство устрашения, но фактически в правовых системах со смертной казнью смертность в результате убийств выше, чем в системах без нее. Считается, что экономичнее казнить человека, чем содержать его всю жизнь в тюрьме, но фактически, если учитывать издержки одиннадцати лет апелляций, оплаченных общественными фондами, получается, что казнить заключенного примерно на треть более затратно, чем приговорить его к пожизненному заключению. Некоторые люди думают, что смертная казнь существует для родственников жертвы, что она приносит облегчение и возможность смириться со своим горем. Но разве сознание того, что число убитых увеличилось, действительно говорит о справедливости? И как объяснить тот факт, что убийство в сельском поселении с большей вероятностью приводит к смертному приговору, чем происходящее в большом городе? Или что убийство белой жертвы в три с половиной раза чаще приводит к смертному приговору, чем убийство черной жертвы? Или что женщины приговариваются к смерти лишь в двух третях случаев по сравнению с мужчинами?

Не успев понять, что делаю, я протиснулась в узкий кружок, предоставленный Руфусу репортерами.

– Мэгги, – прошептал он, прикрывая микрофон, – я здесь работаю.

Один из репортеров подозвал меня:

– Привет, вы ведь его адвокат?

– Да, – сказала я. – Надеюсь, это позволяет мне изложить свои соображения. Я работаю в Американском союзе защиты гражданских свобод и могу привести ту же статистику, которую только что представил мистер Уркхарт. Но знаете, чего не хватает в его речи? Что я искренне сочувствую Джун Нилон по прошествии стольких лет. И что сегодня я потеряла человека, который мне небезразличен. Человека, который совершил большие ошибки, с которым трудно было справиться, но для которого нашлось место в моей жизни.

– Мэгги, – дергая меня за рукав, прошипел Руфус, – прибереги исповедь для своего дневника.

Я проигнорировала его.

– Знаете, почему, по моему мнению, мы продолжаем казнить людей? Потому что, даже если мы не произносим это вслух, мы хотим знать, что за особо гнусное преступление последует особо гнусное наказание. Всего-навсего. Мы хотим сплотить общество – занять круговую оборону, – а это значит – отделаться от людей, по нашему мнению не способных усвоить уроки морали. Полагаю, вопрос вот в чем: кто вправе идентифицировать этих людей? Кто решает, что преступление настолько ужасно, что единственная реакция – это смерть? А если, избави Бог, они решат неправильно?