и, силой оттолкнув кондуктора, вспрыгнул на площадку. Он видел, что мальчик, честно исполняя поручение, в эту минуту подавал его письмо Аде. Еще он успел рассмотреть, что Ада изумленно распечатывала письмо, но поезд уже прибавил ходу, и он так же быстро спрыгнул обратно на платформу, не слушая брани, которой осыпал его кондуктор.

— Так, господин, невозможно! Разобьетесь, а мы за вас отвечай. Куда вы прыгаете, я начальнику станции доложу!..

Кто-то кричал над ухом Латыгина эти слова, но он весь впился глазами в площадку того вагона, где была Ада. Ему видна была ее ярко-алая шляпа, и он знал, что Ада осталась в вагоне и теперь поезд быстро развивает полный ход, уносит ее все скорее и скорее, прочь от платформы, на которой остался ее любовник или ее муж. Поезд сделал маленький поворот, и опять мелькнула красная шляпа; Ада истерически высунулась из окна, и одно мгновение сердце Латыгина упало: ему показалось, что Ада сейчас бросится из поезда. Латыгин сам почувствовал, что побледнел смертельно, и в его душе промелькнула мысль: тогда и я должен умереть, сейчас же, тотчас же!

Но вот поезд выпрямился, а красная шляпа все еще была в окне… Нет, она не бросилась, она уезжает… Что она думает в эту минуту? Рыдает? Проклинает его? Или презирает? Или смеется?

Ах, все равно.

— Да что же вы стоите, господин! — продолжал грубо кричать тот же голос. — Вы что, пьяны, что ли? Проходите, или я начальнику станции донесу.

Подвернулся мальчишка, относивший письмо. Латыгин выполнил свое обещание и отдал ему еще полтинник. Мальчик поблагодарил. От поезда уже был виден только квадрат последнего вагона и дымок, взвивавшийся из трубы паровоза. Латыгин обежал открывшийся путь, с содроганием думая, что на рельсах могло бы лежать тело девицы в ярко-алой шляпе, но на путях не было ничего, а платформа пустела, и все, бывшие на ней, расходились равнодушно.

— Ступайте, господин! — настойчиво крикнул Латыгину в последний раз невероятно грубый голос.

Латыгин, шатаясь, повернулся и пошел. Он прошел через буфет и через багажное отделение и вышел на крыльцо вокзала. Туман сгущался, и фонари тусклыми пятнами мерцали словно из-под воды. Прямо перед вокзалом серой громадой в тумане высился корпус гостиницы, где Латыгин только что провел несколько часов с Адой. Дальше лабиринтом крыш, стен, куполов и телеграфных проводов простирался весь город, тот самый ненавистный город, где прошли для Латыгина два мучительных года нужды и унижений, годы, в которых, как золотой мираж, сияли письма Ады, приходившие откуда-то издалека, словно из другого мира. Таких писем больше не придет, таких — никогда! И вот там, дальше в этом лабиринте, где есть пустая уличка, есть покривившиеся ворота, за ними грязный двор и на нем, во флигеле, над погребами, квартира, где теперь две женщины, Лизочка и ее мать, что-то думают или что-то говорят о муже и об отце.

«Они уверены, что я убежал от них, что я их бросил, — подумал Латыгин, — что я теперь, оставив их во мгле, в тумане, лечу куда-то к новой жизни и к свету, к счастию… Но я стою здесь, в той же самой мгле, в том же самом тумане, и сейчас пойду к ним, к этим женщинам, пойду, чтобы делить их горе и их стыд! А ведь я мог бы, действительно мог бы взять это счастие, пусть, может быть, на несколько недель только, только на несколько дней, но истинное, настоящее лучезарное счастие, какое довелось неожиданно повстречать в жизни… Боже мой! Почему же я от него отказался?»

Мера того, что может вместить человек, была переполнена. Латыгин больше не владел собой. Он не знал, чего ему жалко, и не понимал, о ком его тоска: о себе самом, или об оскорбляемой им жене, или об Аде, над которой он дьявольски посмеялся, — плачет ли он о своем потерянном счастии или о несчастной судьбе жены, отдавшей ему свою любовь, свою жизнь и узнавшей сегодня, что он променял ее на какую-то понравившуюся ему другую женщину, или, наконец, о грубо разбитых, варварски растоптанных надеждах наивной, доверчивой девочки, приехавшей отдать свою жизнь, и свою душу, и свое тело, но только он плакал. Прислонившись к сырой стене вокзала, жалкий «Моцарт» рыдал безнадежно, неутешающими рыданиями, и его слезы, падая на грязный помост, смешиваясь с вечерней сыростью, расплываясь мутной лужей по пальто, и вместе с влагой тумана, оседавшей из воздуха, — стекали на серые булыжники мостовой.

Комментарии

Ночное путешествие*

Впервые напечатано: Весы, 1908, № 11, с. 19–21, подпись: К. Веригин. Вошла в книгу Брюсова «Ночи и дни. Вторая книга рассказов и драматических сцен». М, Скорпион, 1913, с. 131–135. Печатается по тексту этого издания.

По стилю и образному строю «эпизод» «Ночное путешествие» приближается к роману Брюсова «Огненный Ангел» (законченному печатанием в «Весах» в № 8 за 1908 г.): в четвертой к пятой главах романа описываются полет на шабаш и магические опыты, предпринимаемые героем, сообщаются разнообразные сведения из области демонологии и т. д.

В предисловии к книге «Ночи и дни» Брюсов пишет: «Эпизод „Ночное путешествие“ служит как бы символическим послесловием к рассказам». С другими рассказами этой книги «Ночное путешествие» объединяет поставленная в центр внимания тема любовного влечения, поданная в отвлеченном, условно-фантастическом ракурсе. См. рецензию З. Бухаровой. Россия, 1913, № 2286, 28 апреля, с. 6; подпись: 3. Б.

…как у духа Тьмы на гравюре Дюрера. — Гравюра на меди «Всадник, смерть и дьявол» (1513) великого немецкого живописца и гравера Альбрехта Дюрера (1471–1528).

…астральный образ. — Согласно оккультным представлениям, астральное тело (вмещающее в себя область человеческих чувств) может временно отделяться от физического тела человека и перемещаться в пространстве и во времени в особом измерении.

Cost ti circonfulse luce viva… — У Данте: «Cosi mi circonfulse luce viva» («Рай», XXX, 49) — «Так меня осиял яркий свет» (в переводе М. Л. Лозинского: «Так я был осиян ярчайшим светом»). Дьявол, соответственно, «исправляет» в тексте Данте местоимение «меня» на «тебя».

…змеи на жезле Гермеса… — Одна из эмблем древнегреческого бога Гермеса — жезл вестника, на конце которого сплетаются две змеи. В данном случае подразумевается позднеантичный образ Гермеса Трисмегиста, высшего авторитета в области оккультных наук.

Послушай, мне здесь скучно. — Вероятная реминисценция слов Фауста в «Сцене из Фауста» (1825) Пушкина: «Мне скучно, бес».

…воображение Фламмариона и Уэльса… — Фламмарион Камиль (1842–1925) — французский астроном и философ; его научно-популярные и научно-фантастические книги, так же как и романы Герберта Уэллса, были