Может, мне придется рассчитывать на память слабоумного старика. Странного старика, который так жалеет другого, давно умершего, что просит дочь принести цветы на его могилу. Может, эта жалость вызвана тем, что он прочел в потерянном блокноте?

Меня пригласили вернуться в качестве пожизненного пэра. Вчера позвонили из канцелярии на Даунинг-стрит. «Премьер-министр попросил меня узнать, не согласитесь ли вы присоединиться к правительственной фракции в Палате лордов».

Я этого не ожидал. Мне это и в голову не могло прийти. И конечно, как всегда бывает в таких случаях, вы не в состоянии думать, не в состоянии оценить, что вам предлагают, и не в ваших силах что-нибудь решить. Шок вас парализует. Я молчу, пытаясь переварить услышанное, но тщетно.

— Возможно, вам потребуется несколько дней на раздумья.

— Да, — говорю я. — Да. До конца недели?

До конца недели остается всего три дня, и он соглашается, очевидно, наслаждаясь моей растерянностью. Наверное, это отличная работа — преподносить людям приятные или по меньшей мере ошеломляющие сюрпризы. Я кладу трубку на рычаг и просто сижу, собираясь с мыслями, пытаясь оправиться от потрясения, потом долго смотрю в окно, верчу в пальцах яйцо из Тенны и, наконец, спрашиваю себя: да или нет?

Я скучаю по Парламенту и хочу вернуться. Но в то же время мне нравится свобода, когда есть возможность проводить вечера с самим собой и с Джуд, делать то, что хочу. Я польщен предложением, но желаю сохранить свободу. Больше никаких поперечных скамей, никакой независимости — только места на скамьях правительственной фракции и подчинение повестке дня. Я очень скучаю по библиотеке, по великолепной обеденной зале и даже по ужасному хлебу. И скучаю по своей маленькой роли в управлении моей страной. Но мне придется вступить в лейбористскую партию. Они не отдадут место в парламенте беспартийному. Однако разве перед изгнанием я не размышлял над присоединением к правительственной фракции?

Возвращается Джуд, но я ей не говорю. Вернее, говорю, но не сразу. Мы выпиваем — то есть я выпиваю. Она снова не употребляет алкоголя, поскольку где-то прочла: то, что женщина ест в первые дни беременности, определяет всю жизнь будущего ребенка. Джуд вернулась в царство надежды, сильнейшего стресса, ожидания и неуверенности, не в силах ни сохранять безразличие, ни надеяться, ни бояться. Что до меня, то я перестал понимать, чего хочу, — только осознаю собственное ничтожество. Потому что думаю о деньгах. Тот внутренний голос, нашептывающий нам вещи, в которых нельзя признаваться никому, напоминает об уже потраченных 5000 фунтах, а ему отвечает другой, но тоже противный, что если Джуд беременна, то по крайней мере срочных трат больше не предвидится, а если нет, значит, придется распрощаться еще с двумя с половиной тысячами. Это безумие — пытаться компенсировать то, что мы всего лишь думаем о другом человеке. Я «заглаживаю вину», готовя ужин, а Джуд сидит на диване и читает рукопись.

Мы поели, и я выпил больше, чем следовало бы. Почему мне не хочется ей говорить? Наверное, предполагаю, что жена попытается меня остановить, потому что она не хочет, чтобы три раза в неделю я возвращался домой поздно вечером? Если так, то я должен серьезно подумать, прежде чем соглашаться. И я, конечно, думаю. Джуд не будет пытаться заставить меня делать то, чего я не хочу, — тут не может быть никаких сомнений. Но я должен сказать ей сегодня, поскольку ждать до завтра было бы непростительно. Я наливаю себе еще один бокал вина и все выкладываю, без предупреждения.

Джуд реагирует совсем не так, как я ожидал. Она встает, подходит ко мне, обнимает и говорит:

— Мои поздравления. Какая честь!

— Думаешь, я должен согласиться?

— Но ты же не собираешься отказываться, правда?

— Не знаю, — бормочу я.

Теперь, узнав, она приходит в волнение и все время говорит об этом. Она твердит, что я это заслужил и что она сама будет рада вернуться. Сидеть под барьером с другими женами и мужьями пожизненных пэров. Вот почему главный организатор правительственной фракции пригласил меня на ленч в четверг на следующей неделе. Мне это не приходило в голову? Я очень хорошо ее изучил и вижу легкую тень, пробежавшую по ее лицу при упоминании того, что будет через девять дней. Слышу дрожь в ее голосе, которую никто другой не заметил бы. К тому времени, даже раньше, она уже будет знать результат этой попытки: успех или неудача. Будет синяя полоска или нет.

Если не в этот раз, то обязательно в следующий, или потом, еще через пять тысяч фунтов. Вот о чем думаю я, когда просыпаюсь ночью, а Внутренний Голос, противный, коварный и расчетливо практичный, убеждает, что я должен принять пожизненное пэрство, потому что мне нужны деньги. Это компенсация расходов в размере десяти тысяч в год, или двенадцати, если постараться, причем не облагаемых налогом. К черту идеализм, благородство и верность убеждениям. Думай о деньгах. И если последняя стадия реформы Палаты лордов оставит в ней только избранных пэров, получающих жалованье, я выставлю свою кандидатуру. Потому что мне нужны деньги.

Джорджи Крофт-Джонс нездоровится. Все время, пока она носила Галахада, Джорджи прекрасно себя чувствовала, а теперь ее тошнит каждый день — и весь день. Утром она звонит по телефону и жалобным голосом спрашивает: может, мы зайдем? Ей так одиноко, так скучно, и у нее депрессия. Насчет депрессии я не удивлен, поскольку в качестве помощницы, которая должна присматривать за ним самим, Джорджи и Галахадом, Дэвид пригласил не кого-нибудь, а свою мать Веронику. Джуд предлагает сегодняшний вечер и предлагает поужинать дома. Мы идем по Лаудердейл-роуд, потому что сегодня выдался чудесный, теплый вечер, а эти улицы весной очень красивы; все сады становятся ярко-синими — по словам Джуд, это цветут чайные кусты.

Вероника суетится на кухне; она в тех же туфлях на невероятно высоких каблуках, но все же сделала одну уступку и поверх короткой юбки и черно-белого джемпера надела фартук. Мы пожимаем друг другу руки, и она ясно дает понять, что ожидает от меня поцелуя; вероятно, мы уже достаточно близко знакомы, и я касаюсь губами ее надушенной и напудренной щеки.

— Уже закончили? — спрашивает Вероника.

Я теряюсь.

— Что закончил?

— Разумеется, книгу о моем дедушке.

— Еще не начинал, — сообщаю я, извиняюсь и иду к Джорджи.

Вид у нее жалкий. Она лежит на своей большой кровати с пологом на четырех столбиках; один тазик стоит на прикроватной тумбочке, другой — на полу. В комнате пахнет рвотой, несмотря на открытое окно и распыленный освежитель воздуха с ароматом луговых трав. Я никогда не видел Джорджи такой худой, или, если уж на то пошло, Галахада таким толстым. Он ползает по кровати. Вот что меня ждет, думаю я и представляю, как на нашу идеальную кровать совершает набег большой жизнерадостный младенец.

Джорджи все знает насчет имплантации и того, на какой стадии в данный момент находится Джуд. Они обсуждают это, и моя жена не скрывает своих надежд и страхов, но я замечаю в Джорджи нечто новое — отсутствие энтузиазма. Беременность уже не веселое приключение, как в первый раз. Входит Дэвид, такой же усталый, и приносит бутылку вина. Джуд, конечно, не будет пить, а желудок Джорджи все равно ничего не удерживает. Мы с Дэвидом выпиваем по бокалу, закусываем маленькими сырными крекерами, которые напоминают мне те, что подаются в гостевой комнате Палаты лордов, и Дэвид забирает сына с кровати. Галахад возмущенно вопит и лупит кулачками по голове отца.